Атаман Устя

— Разумница ты удивительная, сказалъ Тарасъ, — видно, на всякаго мудреца много еще простоты. Ты вотъ что птица-тетеревъ или бакланъ: уткнетъ голову въ мохъ или въ камышъ, зажмурится и думаетъ, что и его не видно. Наши молодцы, встимо, не догадались, имъ не до того; сказываютъ только и дивятся, что ты парень худощавъ, съ малыми руками да ногами. И поршили они, что ты дворянскаго происхожденія.

Устя созналась, конечно, во всемъ и подробно, искренно разсказала атаману всю свою злую судьбу.

— Бываетъ и хуже, родная, ршилъ Тарасъ:- моя судьба хуже. Каково было мн убить жену, убить неповиннаго младенца, бросить помстье и крпостныхъ людей, и довольную, сытую и веселую жизнь и итти въ разбойники; а не могъ себя обуздать, не могъ стерпть. Молодъ былъ, да и жену крпко любилъ; а она меня промняла на моего же дозжачаго, на псаря, только за то, что онъ смазливъ былъ да псни хорошо плъ ей. А ребенка малаго погубилъ ужъ не во гнвъ на него. Чмъ онъ повиненъ! А нельзя было иначе: не оставайся посл моего уходу незаконный наслдникъ, холопье отродье, да съ моимъ именемъ дворянскимъ, да владльцемъ всего моего имущества, когда у меня братъ родной и племянники законные были. О правд людской надо было подумать. Ну, теперь они владютъ моимъ имуществомъ и поженились, и расплодились… и меня лихомъ поминаютъ, какъ убійцу, осрамившаго ихъ родъ… Да и все такъ на свт.

Бесда эта Тараса съ Устей глубоко врзалась въ память ея. Цлый день и послдующіе атаманъ искренно пробесдовалъ съ двушкой, разсказывая многое о себ, разспрашивая и ее о подробностяхъ ея жизни. И онъ первый заронилъ въ душу Усти диковинную мысль о ней же самой, объ ея прошломъ. Узнавъ все о двушк, Тарасъ сказалъ задумчиво:

— Поминай добромъ и молися за душу сердечнаго попа… А что ты не его, а этого молодца-кабардинца дочь — въ этомъ я самъ руку отрубить дамъ. Ты, поди, одна на всю станицу этого не знала.

И Устя сразу вспомнила многое, и это многое теперь стало ясно ей и подтверждало подозрніе умнаго атамана Тараса. И ей меньше жаль стало своей станицы на Дону: казачество ей, стало быть, — чужое! Ея отецъ Богъ всть гд и даже вры иной, нехристіанской, а вернулся въ свою, мухамедову.

— Стало быть, здсь на Волг и коротать жизнь! подумала она. Атаманъ Тарасъ, хоть и пожилой, шибко полюбился Уст, посл того какъ оба исповдали, каждый свое: всю жизнь, невзгоды, горе и бды, даже вс помыслы свои тайные, все, что кому мило и дорого было, все, что не по сердцу на свт, все, что грезится въ темномъ будущемъ.

Прежде часто Устя думала, что Тарасъ куда добрый да умный человкъ, теперь же она совсмъ уже иначе на него глядла, будто на близкаго человка, родного, но не такъ, какъ когда-то на священника или на Темира; скоре ужъ такъ, какъ однажды въ степи на Стеньку, который, собой играя, помогъ ей бжать изъ острога, а потомъ добылъ коня и веллъ спасаться, только прося изъ милости его не забывать. Но къ Стеньк у нея на мгновеніе при разставаніи только въ степи шевельнулось какое-то чудное и незнакомое ей дотол чувство и тотчасъ же исчезло… А теперь то же самое хорошее чувство шевелилось и сказывалось все чаще да больше. Это была какая-то новая дружба съ Тарасомъ. Она ни словомъ не заикнулась объ этомъ съ атаманомъ, но ей чудилось однако, что лицо ея и глаза говорятъ ему объ этомъ ежечасно, помимо ея воли… А Тарасъ будто знаетъ и видитъ все… и будто онъ ждетъ чего-то, чтобы заговорить съ ней объ этой ихъ «новой дружб», но все повернулось иначе. Незадача, несчастье и лихая доля Уст видно ужъ были написаны на роду.

Сынъ Тараса, Петрынь, съ первыхъ дней поступленія казачки въ шайку сталъ ласково обходиться съ своимъ сверстникомъ Устиномъ. Онъ, разумется, со временемъ узналъ и догадался, что парень Устинъ — красавица-казачка. Сначала Петрынь всячески ухаживалъ за новымъ пріятелемъ, стараясь предупредить вс желанія и даже прихоти Усти; притворялся, что ничего не отгадалъ, и только дивится, что отецъ его, атаманъ, старый воробей, а на мякин поймался, не видитъ и не чуетъ, что иметъ въ дом не парня, а двицу, ряженую казакомъ.

— Молодцы наши, думаетъ Петрынь, видятъ Устю рдко, но отецъ и эсаулъ Гвоздь отъ зари до зари съ Устей. Ну, Гвоздь — сибирный, да у него и не то на ум: у него гульба да грабежъ одинъ на ум: а какъ-же батька-то мой воронитъ, ничего не чуетъ.

Тарасъ, глядя на дружбу Петрыня съ Устей, тоже ухмылялся насчетъ простоты сынка.

— Двку за парня почитаетъ; малъ еще глупенекъ, думалъ Тарасъ. — Пущай, покуда… Тамъ посл посмемся вс вмст. Но объясниться Тарасу съ Петрынемъ насчетъ красавицы, что жила у нихъ въ качеств почти пріемыша, родственника, а не батрака простого, было неподходящимъ дломъ.