Атаман Устя

Во дни тоски и нытья несчастнаго молодого человка, столь зло обойденнаго судьбой — пришла всть въ городъ, отъ которой заговорили въ намстническомъ правленіи чиновники и подъячіе, заговорили и дворяне на вечерахъ и балахъ, въ «редут», или собраніи, заговорилъ и народъ на улицахъ.

— Осмлли разбойники на Волг! Стали жить селами, открыто и стали нападать и грабить не хуже крымцевъ или киргизъ. Надо положить предлъ озорству ихъ и нахальству.

Появился у намстника въ канцеляріи молодой разбойникъ съ повинной, прося помилованія, позволенія поселиться мирно въ город и приняться за какое-либо ремесло. Его вина половинная. Онъ никого не убилъ и не ограбилъ, и не бжалъ… Онъ родился въ стан разбойничьемъ отъ отца атамана. За прощеніе невольной вины, онъ брался выдать цлый притонъ разбойниковъ, привести команду прямо на мсто и указать, какъ ихъ всхъ перехлопать или перехватать.

Онъ даже брался посредствомъ хитрости все дло уладить просто. Пускай ему дадутъ дв бочки вина, которыя онъ доставитъ разбойникамъ по Волг на лодк, а въ назначенный заране день, когда команда будетъ близко, онъ всхъ перепоитъ.

Проектъ показался начальству сомнительнымъ, но что касается до посылки команды, то самъ намстникъ посл бесды съ кающимся разбойникомъ ршилъ дйствовать.

— Есть у меня для тебя, голубчикъ, случай, сказалъ разъ ввечеру намстникъ, шутя обращаясь къ своему любимцу, — рдкостный случай! Хочешь чрезъ мсяцъ или два офицеромъ быть?..

У Засцкаго глаза загорлись.

— Встимо, хочу. А что сдлать?

— Перехватать и привести сюда съ дюжину разбойниковъ, а атамана ихъ для пущей огласки повсить тамъ же… Здсь будутъ судьи и палачъ казнить. Не то… надо, чтобы сказали: капралъ Засцкій повсилъ волжскаго атамана разбойниковъ и шайку переловилъ и перебилъ. Желаешь взяться за это?

Сказано — сдлано.

Засцкій получилъ подъ начало команду, большую числомъ, чмъ обыкновенно посылали на разбойниковъ, и, горя нетерпньемъ молодости и славолюбія, выступилъ изъ города.

Хотлъ онъ взять съ собой хоть одну шуваловскую пушку, но намстникъ воспротивился.

— Помилуй Богъ, узнается «тамъ», что палили изъ пушекъ по всякой сволочи. Обидно и неприлично показаться можетъ имъ и разгнваются… вмсто милости еще репримандъ получимъ.

Засцкій, уже повидавшій не разъ Петрыня и условившійся съ нимъ во всемъ, весело двинулся и весело шелъ ловить «сволоку» и вшать атамана, чтобы осенью уже блеснуть галунами офицера съ именемъ храбреца и «ероя».

И вотъ сидитъ онъ теперь въ горниц атамана Усти, блдный, съ лихорадочно сверкающимъ взоромъ.

А Устя? Если вс городскія барыни и барышни заглядывались на красавца капрала, то казачк съ Дона, еще не видавшей ничего на свт, и Богъ веллъ теперь смущаться, путаться и за сердце хвататься…

— Что за притча?! удивленно и уже печально повторяетъ Устя.

А притча — самая простая…

XIII

На утро въ поселк вс поднялись съ одной мыслью: поглазть на казнь. Смертоубійство прозжихъ на большой дорог или на тропинкахъ и въ чащ окрестныхъ горъ, а равно убійство въ битв — было никому изъ устинцевъ, конечно, не въ диковину; казнь же была рдкимъ дломъ, поэтому — зрлищемъ, потхою. Къ рдкіе случаи, казни въ поселк, обыкновенно каторжникъ Малина завдывалъ всмъ и старался ради баловства подражать казнямъ въ город.

Теперь тяжело раненый сибирный не могъ попрежнему съ шутками и прибаутками заняться потхой, но все-таки собирался прійти и помочь совтомъ.

Малина мучился сильно отъ своей раны. Пуля хотя пробила щеку и вышла въ шею, но такъ счастливо, что каторжникъ могъ остаться живъ. Жгучая и невыносимо терзающая боль всякаго другого привела бы въ безсознательное состояніе, но сибирный, извдавшій на своемъ тл самыя страшныя истязанія: плети, кошки, клещи для рванья ноздрей и ушей, клейма раскаленнымъ желзомъ, могъ вынести тяжелую рану легче всякаго другого. Онъ даже не лежалъ, какъ легъ тотчасъ Ванька Лысый, когда былъ раненъ. Малина изрдка «прикладывался», но, полежавъ, вставалъ. Ему казалось, что при лежаньи боль сильне; къ тому же онъ врилъ примт, что раненный если «заваляется», то и помретъ…

Утромъ Орликъ пришелъ къ атаману, а нсколько человкъ изъ устинцевъ, которые его сопровождали, стали предъ крыльцемъ.

Устя съ тхъ поръ, какъ проснулась, была нсколько взволнована.

Она ожидала объясненія и ссоры съ эсауломъ изъ-за плнника-капрала.

Плннику атаманъ вдругъ будто невольно, прямо общалъ вчера посл ужина, что отстоитъ его и не выдастъ на казнь. Во всякомъ случа, вопросъ этотъ будетъ отложенъ въ долгій ящикъ. А тамъ видно будетъ; можетъ быть можно будетъ его и отпустить. Капралъ ожилъ, хотя немножко все-таки былъ озабоченъ и грустенъ: ему чудилось, что этотъ атаманъ только для виду начальникъ, а что всему длу руководитель — эсаулъ Орликъ, такъ хитро и ловко его проведшій и погубившій.

Устя, съ вечера уступивъ капралу свою горницу, и постель, сама перешла въ первую горницу, у лстницы, и спала на полу. Плнникъ, какъ ребенокъ, заснулъ отъ усталости и отъ тревоги дня. Изрдка только бредилъ онъ во сн битвой, кровью, ранами, бгствомъ и захватомъ.

Когда Устя проснулась и прислушалась, капралъ еще спалъ.