Атаман Устя

Орликъ сидлъ у себя почти безвыходно уже два дня, задумчивый и сумрачный. Одна диковинная мысль, застрявъ будто въ его голов, не оставляла его ни на минуту:

«Неужели этотъ крупичатый барчукъ въ одно утро приглянулся Уст? надумалъ онъ и возился съ этой мыслью. Неужели не атаманъ жалостливый заговорилъ въ Уст теперь, какъ бывало часто и было недавно еще по поводу освобожденія купца Душкина? Неужели двица, двичье сердце встрепенулось въ Уст?.. Не можетъ статься: этотъ капралъ какой-то чижикъ; самъ не на мужчину похожъ, а на двку, блолицый, блоручка; да, точно не живой человкъ, а картинка какая. Вотъ такія же дв картинки, изображавшія парней-иноземцевъ, были у отца его Соколова въ усадьб. Нешто на такую будто заморскую птицу можно смотрть безъ смха? Нешто можетъ онъ полюбиться разумной двиц?»

— Крупичатый барчукъ! Заморскій чижикъ! повторялъ Орликъ презрительно.

Но мысль не хотла отвязаться и мучила его. Онъ спорилъ самъ съ собой:

— Зачмъ же она его держитъ? Сама собиралась предъ битвой, коли словимъ живьемъ, то казнить для устрашенья городскихъ; а теперь обороняетъ. И мало того, о купц Душкин просила… какъ, молъ, знаешь, а коль согласенъ, то лучше, молъ, отпустимъ, жалко; а за этого ухватилась, и не отпускаетъ и не казнитъ. И Орликъ въ сотый разъ вспоминаетъ, какъ Устя вышла къ нему въ день казни Петрыня, какъ объявила рзко и вн себя отъ волненія, что она не дастъ капрала. Наконецъ, эти диковинныя слова, сказанныя ему тмъ страннымъ шепотомъ, который Орлнкъ хорошо зналъ, изучилъ въ атаман, которымъ всегда говорила Устя въ минуты сильнаго возбужденья, — а эти слова были обидны для него, давно душу свою положившаго за Устю. Она сказала: «Я тебя за него застрлю!».

И Орликъ при этомъ воспоминаніи вспыхивалъ отъ гнва, а затмъ снова задумывался въ недоумніи. И волнуясь, смущаясь, будто отъ борьбы разсудка съ простымъ чутьемъ сердца — онъ скоро измучился душевно.

Между тмъ надо было не терять времени и что-нибудь предпринять. Слдовало во всякомъ случа скоре собираться, подыматься съ мста и уходить за Волгу. Оставаться въ урочищ, что уже прозвалось Устинымъ Яромъ, было, конечно, невозможно. Посл разбитія команды и такого еще лихого въ город не могли оставить дла безъ послдствій. Теперь-то все на него и поднимется. Вдобавокъ, командиръ былъ взятъ въ плнъ; бжавшіе солдаты передадутъ объ этомъ и въ город поспшатъ съ выручкой его. Слдовательно, надо или отпустить его скоре домой, чтобы охладить пылъ и усердіе властей, или же надо казнить капрала для устрашенія другихъ офицеровъ-охотниковъ, а самимъ уходить пока въ лса, гд скиты, въ разсыпную, а затмъ мсяца чрезъ три-четыре можно и опять за старое приняться. То или другое, но надо ршить скоре, а не мшкать, поджидая, будто нарочно, другой команды и другой битвы. Вторая команда будетъ многолюдне и съ ней, конечно, не справишься, когда и эту взяли только обманомъ, спасибо его ухищренію и неразумію капрала.

Такъ думалъ Орликъ… Такъ же думали и вс устинцы, отъ дядьки Ефремыча до стараго Блоуса и простоватаго Ваньки Лысаго; разумется, и самъ атаманъ тоже долженъ былъ знать это хорошо. Да, но атамана этого уже не было въ Яр. Устя, сидя у себя и изрдка думая объ этомъ, прибавляла мысленно и вслухъ, будто смущаясь и колеблясь:

— Да вотъ посудимъ…. Надо ршить…. Вотъ, погодя мало, увидимъ, куда итти съ насиженнаго давно мста, вотъ увидимъ.

Когда итти?.. какъ быть при этомъ съ капраломъ? Отпустить его на волю или уводить дале съ собой Устя не могла ршить; да и не подъ силу было ей теперь разсудить такое дло — она была не прежній толковый и предпріимчивый атаманъ. Все у нея на ум и на сердц было какъ-то смущено и запутано, все переплелося вмст, вс чувства будто извратились, и она, какъ сбитая съ толку, выбитая изъ колеи своей атаманской жизни, не знала, за, что взяться, съ какого конца начать! Устя не знала сама, что съ ней творится…

— Точно въ туман все! робко признавалась она себ. Дйствительно, у низовскаго атамана Усти просто умъ за разумъ заходилъ. Атаманство вдругъ показалось дикой и грховной затей, навязанной обстоятельствами. Что это за жизнь?.. Разбойничать, душегубить?!.. Только смертный грхъ! Да еще рано или поздно будутъ плети, Сибирь и каторга! Какой же другой-то жизнью зажить? Какъ, когда, гд?..

Почему же это ей теперь на умъ взбрело? Нтъ, даже не взбрело, а молніей будто ударило въ сердце это желаніе иной жизни. И вся она трепещетъ теперь, тоскливо, кротко, боязливо, точно подстрленная горлица.

Сидла Устя съ такими мыслями, такъ же какъ и Орликъ, день и другой, и третій… ничего не предпринимая, мучаясь и тревожась… Удивлялась она этой смут своей не меньше Орлика, тоже не меньше Орлика шутила презрительно на счетъ этого капрала, которому уступила свою горницу и постель.

— Крупичатый и впрямь! Барчукъ медовый! говорила Устя себ самой.

А кто-то ей на ухо будто отвчалъ, сначала робко и стыдливо, а теперь уже сердито, даже злобно:

— Полно, ты, Устя, ломаться, лгать… Предъ кмъ тутъ скоморошествовать зря… Полюбился онъ теб — вотъ и все!