Атаман Устя

Онъ думалъ, случалось, о всякихъ самыхъ невроятныхъ вещахъ. Онъ помышлялъ о томъ, что когда-нибудь подетъ въ Москву и можетъ быть также графомъ и фельдмаршаломъ, какъ сталъ имъ простой украинскій казакъ; онъ думалъ, какъ будетъ онъ главнокомандующимъ на войн или какъ будетъ посланникомъ царицы въ чужіе края къ иноземнымъ королямъ. Думалъ, какъ онъ женится на принцесс такой красоты неописанной, что вс, кто на нее ни взглянетъ, станутъ съ ума сходить отъ восторга или зависти къ нему. Онъ думалъ, что когда ему будетъ 80 или 90 лтъ, а вокругъ него уже будетъ куча его правнуковъ — онъ будетъ всесвтно славенъ, будетъ первый россійскій вельможа, по знатности и богатству…

Но дальше этой измышляемой имъ почтенной старости разумъ не шелъ, и смерть все-таки не представлялась.

И вдругъ теперь въ одинъ мигъ, такъ просто, такъ быстро — все мигнуло и рухнуло кругомъ. — Все! — и розовая дйствительность, и еще боле яркія радужныя грезы о будущемъ. Кругомъ тьма, а въ немъ болзненно жгучее сознанье чего то такого, что волосы дыбомъ ему подымаетъ.

Но утопающій хватается за соломинку, и если она сразу не оборвалась, то онъ искренно врилъ, что у него въ рукахъ цлый столтній дубъ.

Взглядъ атамана, нсколько словъ надежды, брошенныхъ имъ въ первый же день, странное и красивое лицо этого молодого разбойника — ободрили капрала.

Прошелъ второй день… молодца, который велъ его изъ Саратова и ушелъ впередъ къ разбойникамъ, а потомъ вернулся опять къ нему — уже казнили въ отместку. Что же съ нимъ медлятъ расправляться. Атаманъ на этотъ вопросъ не хочетъ прямо отвчать и ни разу не обмолвился. Онъ общается не объясняясь… А лучъ надежды вдругъ замерцалъ гд-то… Этотъ лучъ зажегся, знать и блеснулъ во взор атамана, да запалъ и ему въ душу. Сначала онъ вспыхнулъ въ обоихъ робко и боязливо, но разгорался не по днямъ, а по часамъ. Онъ уже не мерцаетъ теперь, а сверкаетъ…

Посл многихъ долгихъ бесдъ с чуднымъ и загадочнымъ по виду атаманомъ, Засцкій уже не ждалъ ежечасно прихода палачей своихъ и лютой смерти; онъ думалъ объ атаман и его красивомъ лиц, объ его умныхъ рчахъ и особомъ выраженіи въ глазахъ, какого онъ еще ни разу ни у кого не видалъ; глаза атамана пронизываютъ его.

— Славный малый; обнялъ бы его по-пріятельски и попросилъ скоре, тотчасъ освободить да и со мной уйти въ городъ, думалъ капралъ. Что эта за жизнь, да и какой онъ разбойникъ; онъ будто нашъ братъ, недоросль изъ дворянъ: голосъ, лицо, руки и ноги — все не мужицкое.

XV

Въ тотъ же день, когда атаманъ, будто смягчившись сердцемъ, оглядывалъ свой поселокъ въ окно, и въ первый разъ грезы объ иной жизни, не разбойной, а мирной и людской, по-Божьему, чудно роились въ голов, а рядомъ душевцо смущенный плнникъ начиналъ надяться на свое спасеніе — въ хат Орлика сошлись одинъ за другимъ Малина и Ефремычъ, позванные имъ для совта.

Много дловъ всякихъ ршалъ Орликъ прежде безъ призыва кого-либо на совтъ, а теперь этого новаго дла одинъ ршить не смогъ и не взялся, потому что самъ себ не врилъ.

— Какъ обращается Устя съ капраломъ? Что тутъ подумать? Неужто такое диковинное приключилось, что и по имени назвать стыдно: атаману будто полюбился нежданно барчукъ?

Вотъ что прямо сказалъ Орликъ сибирному.

Малина удивился. Онъ зналъ, что ихъ атаманъ — двица, но зналъ тоже, что эта двица уродилась, знать, отъ шутки самого дьявола. Ничего въ Уст двичьяго не было и нту на его глаза; а тутъ вдругъ про глупство бабье заговорилъ эсаулъ. Каторжникъ соображалъ: «Капралъ да атаману полюбился. Развяжи вотъ это?»

— Сразу-то я что-то не осилю, заявилъ Малина, выпуча глаза. Ты это значитъ про что?

Орликъ объяснился рзче и злобно…

— Эвона! Не можетъ статься! усмхнулся каторжникъ и тотчасъ скривилъ рожу отъ боли въ ран, которая и быка давно свалила бы съ ногъ.

— Чего, не можетъ статься! Дурень! Нешто двичье сердце на ладони; двичье сердце;- потемки! съ горечью произнесъ Орликъ. Вонъ она Тараса вашего ужь любила и за него замужъ собралась, а ему было за пятьдесятъ лтъ.

— Тарасъ былъ орелъ человкъ! Будь живъ, онъ Степана Разина за поясъ бы заткнулъ… за Тараса и я бы въ огонь и въ воду ползъ, не токмо Устя! ршилъ Малина.

Орликъ махнулъ рукой, понявъ, что клейменый каторжникъ все дло совсмъ по-своему понимаетъ и для него не совтчикъ.

Ефремычъ принесъ всть: бдняга Черный кончился!

— Ну, и царство ему… цыганское! отозвался Малина. А жаль знахаря!..

— Ну, а ты, Ефремычъ, какъ посудишь? спросилъ Орликъ дядьку, передавъ ему прежде свои подозрнія.

— Ты, стало быть, насчетъ то ись того… началъ Ефремычъ, что нашъ атаманъ вспомнилъ якобы, что онъ не парень, а двица.

— Да. И влюбился въ парнишку-блоручку изъ барчуковъ, холеныхъ въ шелку да въ меду, продолжалъ Орликъ.

— Позарзъ, значитъ.

— Ну, да; я говорю…

— И я говорю.

— Что? воскликнулъ Орликъ.

— Да то же… Ты сказываешь полюбился ему… будемъ уже сказывать: ей… полюбился ей капралъ? Это вдь ты сказываешь?

— Ну, да.

— Я теб и отвтствую: позарзъ, молъ.