Атаман Устя

День за днемъ, прошло около недли, а ничего въ Устиномъ Яр не случилось однако особеннаго или неожиданнаго. Но «что-то» было повсюду, во всхъ… будто въ воздух носилось что-то, невидимое и непонятное. Въ поселк было по всмъ хатамъ и хибаркамъ, во всхъ молодцахъ, сволок со всего свта, христіанахъ и татарв — какое-то затишье чудное — глухое и недоброе. Точь-въ-точь духота тяжелая и тишь зловщая предъ грозой, что гд-то собирается и должна прійти… Раскатовъ грома еще не слыхать, молніи еще не видно. Все кажется кругомъ, какъ бы и быть слдуетъ, какъ заурядъ всякій день бываетъ, — но птица и зврь, даже деревья и мурава словно притаились и сробли. Изрдка со свистомъ, стремительно промелькнетъ будто въ перепуг ласточка, извиваясь по самой земл, или жалобно вскрикнетъ чайка на рк. Грозы нтъ, но вся природа ужъ почуяла ее гд-то за небосклономъ и ждетъ первой всти, перваго порывистаго натиска вихря. Все ждетъ — вотъ загрохочетъ небо, зажигаясь и пламеня изъ края въ край, разрываясь и разрушаясь надъ землей, сотрясая ее всю до ндръ, будто падающими невидимо облаками, что обращаютъ порою въ прахъ вковые лса и каменные города.

Такъ было и въ Устиномъ Яр! По всмъ хатамъ угрюмо сидли у себя молодцы или сходились въ уголкахъ поселка, за плетнями, и тихо перешептывались, — что-то другъ другу сообщая въ недоумніи или въ ожиданіи. Большинство устинцевъ высматривали скоре смущенно, чмъ злобно…

Какая-то бда стряслась, видно, на поселк разбойномъ; а бда та была — что атаманъ сидитъ у себя безвыходно… Эсаулъ Орликъ тоже не кажетъ носу изъ своей хаты и томится… «князь», или дядька Ефремычъ, ходитъ суровый и ни на что не отвчаетъ, только рукой машетъ, какъ бы говоря: «Ну, васъ! не надо васъ!» Сибирный Малина на что крпокъ, а свалился все-таки съ ногъ отъ прострла, не осилилъ раны… онъ только одно повторяетъ тмъ, кто къ нему навдается:

— Атаманъ былъ, да сплылъ! Былъ и эсаулъ! Кто поглупе — сиди да жди здсь Сибири, а кто прытче — уходи, покуда время… Куда? На вс четыре втра! Съ ноздрями да безъ литеръ — везд дорога!

Устинцы не знали, что подумать ни про атамана, ни про эсаула, но чуяли, что надо ждать чего-то и ждали въ молчаніи такъ же, какъ порою, притаясь, ждетъ грозы природа.

Немного воды утекло за это время, а въ поселк многое перемнилось. Многихъ уже не досчитывались устинцы изъ давнишнихъ своихъ… Петрыню Іуду казнили, лихой Измаилъ былъ убитъ, Соврасъ захваченъ солдатами, Ванька Черный померъ отъ раны, Кипрусъ и не охнулъ-упалъ… Малина чуть живъ… Одинъ Ванька Лысый, хоть и раненый, а справился и цлъ. За то на диво всмъ уже три дня, какъ мордовка Ордунья пропала безъ всти; она ушла, бросила Устинъ Яръ; а это худо — бабушка Ордунья бывалый человкъ; она всегда сказывала: коли придетъ конецъ устиному атаманству въ Яр — я загодя уйду. И вотъ ея нту! Стало, конецъ!..

XVII

Давно уже весь поселокъ спалъ крпко. А въ горницахъ дома, у развалины, все еще былъ, какъ всегда въ это время, свтъ… Атаманъ и капралъ сидли за столомъ; остатки ужина были не прибраны и, судя по нимъ, видно было, что пища атамана измнилась за это время. Видно, онъ ничего не жаллъ для своего гостя-плнника. Все, что было въ погреб, въ клтяхъ, въ саду и огород, и что нашлось на блян богатаго купца, и что сохранилось отъ прежней добычи — отъ курицы и баранины до огородныхъ овощей, отъ арбузовъ и яблоковъ до орховъ и пряниковъ — все было тутъ; а въ придачу ко всему подана бутылка романеи изъ полдюжины тхъ, что когда-то, чуть не годъ назадъ, были найдены въ тарантас убитаго прозжаго и сохранялись у атамана въ погреб на случай чьей-либо хворости. Вино роспилъ капралъ и слегка повеселлъ, заставивъ и атамана выпить стаканчикъ. Уст тоже ударило въ голову съ непривычки, и съ румянымъ лицомъ, блестящимъ взоромъ, она боле смло глядла въ лицо молодого капрала и, словно околдованная впивалась глазами въ него. Но не вино, а его каждый взглядъ, каждое слово, каждая усмшка красивыхъ губъ, каждое тихое и мягкое движеніе блыхъ рукъ — вотъ что давно, изо дня въ день, опьяняло до потери разума молодую казачку, вотъ отъ чего горла она какъ въ огн, глядла и усмхалась будто сквозь туманъ колдовства и тайныхъ чаръ кудесника. Такъ засиживались они всякій вечеръ; онъ говорилъ, она слушала. Такъ было и теперь. Но сегодня она будто ждала чего-то. Она не уходила къ себ въ горницу и не собиралась даже уходить, хотя на двор было давно уже за полночь. Но чего-жь ждала она мыслью, сердцемъ, всмъ существомъ своимъ? Она сама не знала!.. Ей хотлось ужъ давно, а сегодня сильне, чмъ когда-либо, — сознаться, сознаться; хотлось крикнуть ему:

— Какой я парень-атаманъ! Я двица, казачка я съ Дому! И я помираю, люблю тебя!

Устя сидла въ одной красной рубах, снявъ свою турецкую куртку, которая всегда хитро скрывала ея женскій станъ и грудь.

Капралъ, какъ всегда, всякій вечеръ, сидлъ передъ ней на лавк за столомъ, тоже сбросивъ камзолъ и кафтанъ, въ одной распахнутой шелковой рубах. На блой, какъ снгъ, груди его, на золотой цпочк сіялъ въ лучахъ свчи цнный образокъ — благословеніе матери.