Атаман Устя

— Эка, пустякина! говорила Устя вслухъ и старалась усмхнуться небрежно; но усмшка не ладилась на губахъ. Горечь подымалась на сердц; глазамъ будто заплакать хотлось по-двичьи, безпомощно, неудержимо, горючими крупными слезами, отъ которыхъ сердцу легче станетъ, а разумъ уступитъ и успокоится, будто сознавшись, что онъ все пустое сказывалъ. Онъ обмануть хотлъ такъ, зря, невдомо зачмъ. Зналъ онъ, что съ сердцемъ не совладаешь, а только пробовалъ… Ну, вотъ и сдался!..

Такъ и вышло: молчало сердце, потомъ стыдливо заговорило, потомъ гнвно, а вскор совсмъ осилило; и двичій разумъ сдался и смолкъ въ свой чередъ.

Сидла разъ такъ двушка на третій день въ сумерки у себя во второй горниц, глубоко задумавшись, и вдругъ поднялась, будто прыгнула съ мста.

— Эхъ, да что тутъ! горячо шепнула она, хватаясь за голову. Скоморошество и впрямь. Любъ онъ мн! Любъ! Вотъ и все!!

И бурная смута на душ будто собиралась стихать отъ признанія.

— Ну, что-жь? Грхъ, что ли? Срамъ, что ли? воскликнула вдругъ двушка вслухъ, вн себя отъ огневой струи, что пробжала по тлу. Что мн, родители, что ли, помхой? Начальство? Сволока моя? Орликъ и Ефремычъ?.. Кто мн на свт набольшій! И, глянувъ въ окно, въ которомъ за поселкомъ виднлась, упираясь въ небо, высокая лсистая гора съ блой, какъ сахаръ, мловой маковкой, — Устя вымолвила гнвно, поднявъ руку и грозяся.

— Тебя сдвину и на земь уложу, коли нужно будетъ, не только сволоку свою или Орлика!

И смута стихла и улеглась совсмъ. На душ стало тихо и свтло, какъ будто сумрачное небо прояснилось, тучи грозовыя раздвинулись; будто былъ вихрь, разогналъ темныя лохмы облаковъ и улетлъ самъ за край земли. А солнце сверкнуло съ чистой синевы и засвтило на все…

Глянула Устя опять въ окно… поселокъ, хаты, садики, а тамъ гора, лсная чаща на ней и блая ея маковка, направо срая и величавая ширь матушки-Волги, за ней берегъ далекій съ ярко зеленой травой, а подъ самымъ окномъ яблони и черешни, бахчи, гд Ордунья копается въ грядахъ… Все кругомъ внезапно заблестло, какъ посл грозоваго ливня, все въ капляхъ серебряныхъ сіяетъ, будто въ брилліантахъ. Но вдь дождя не было…

Все сіяетъ въ тхъ капляхъ, что у двушки изъ глазъ полились горячей и сладкой струей… Это тоже брилліанты многоцнные… потому что слезамъ атамана разбойниковъ — цны нтъ. Нужно, чтобы совершилось чрезвычайное, диковинное для того, чтобы двушка, не плакавшая со дня извстія о смерти своего отца, снова залилась двичьими слезами.

А въ то же время, когда волжскій атаманъ снова будто становился казачкой Красноярской станицы, плнникъ тоже душевно перерождался. Тяжелыя думы, страхъ за свою жизнь, трепетное ожиданіе не нын-завтра быть страшно умерщвленнымъ разбойниками, несмотря на общаніе атамана, — будто переродили баловня судьбы, родныхъ и среды, изъ которой онъ кинулся, очертя голову, на смерть изъ-за галуна на кафтанъ; теперь только Засцкій, почти еще ребенокъ по разуму и опыту жизни, сразу оцнилъ все, взвсилъ все, уразумлъ многое въ прошломъ и многое пожаллъ. Урокъ былъ слишкомъ грозный.

Онъ молился, каялся, общалъ все и всмъ… и себ, и роднымъ, и Богу, Котораго теперь будто вспомнилъ.

— Но неужели это искреннее раскаяніе излишне, ненужно, не поведетъ ни къ чему, и ему на роду было написано такъ погибнуть, думалось ему.

— Поплатиться жизью изъ-за легкомысленнаго поступка, изъ-за ребячества и опрометчивости. Если-бъ онъ струсилъ, не бился, то было бы еще по дломъ; но вдь онъ велъ себя храбро, хотя и попалъ въ битву въ первый разъ отъ роду; онъ бился лихо, онъ не бросилъ своей пшей команды, будучи самъ на отличномъ скакун, пока она, перебитая почти вся, не легла и не разсыпалась по чащ ущелья. Тогда только онъ, выпустивъ послдній зарядъ въ лицо какого-то кидавшагося на всхъ и рубившаго топоромъ звря, а не человка, — ршился было спасаться и ускакать, но было поздно, и конь былъ подстрленъ погнавшимся за нимъ сорванцомъ-атаманомъ.

Засцкій въ первые часы плна, дорогой въ Яръ и затмъ связанный въ горниц атамана, которая казалась ему острогомъ, посл горницъ его собственнаго дома, — былъ отъ оцпеннія ужаса почти безъ чувствъ. Онъ глядлъ, слушалъ, двигался слегка, безсознательно шевелилъ затекавшими отъ веревокъ руками, но положительно не понималъ вполн окружающаго… Это все дикій, тяжелый сонъ, который сейчасъ вотъ оборвется отъ пробужденья… и сгинетъ…

Когда атаманъ освободилъ его отъ путъ, ему стало легче тлу, не казалось еще хуже и тяжеле на душ. Первая безсмысленная смута прошла въ ней и началась разумная тревога. Боле ясная мысль разобралась толково во всемъ, что нежданно приключилось съ нимъ, и привела его въ трепетъ.

— Смерть?! это именно и единственно — о чемъ онъ никогда не думалъ.