Аукцион

— Знаешь, — сказал Савватеев, — я завтра приеду в театр, хочу послушать, как будешь отбиваться. Ты не против?

— Ну почему же? — ответил Степанов. — Это очень важно — знать, что рядом свои.

— И я так думаю. Наших человек десять решили приехать.

— Очень хорошо.

— А знаешь, почему я тебе напомнил про то заседание комитета комсомола?

— Ума не приложу.

— Захотелось проверить тебя. Показалось, что ты сразу меня узнал, только научился держать себя в руках... Раньше ведь был вспыльчивым.

— Таким и остался.

Савватеев покачал головой.

— Нет, ты просто-напросто не помнишь себя. А я тебя помню очень хорошо. Честно сказать, я ведь поначалу не верил, что ты сам пишешь книги...

— То есть как? — удивился Степанов.

— Ну, помогает кто-нибудь. Человек должен быть одинаковым в жизни и работе, а ты ведь разный.

— Так это хорошо. Человеческая обструганность удобна только на определенном этапе, потом мешает.

— Верно, спору нет... Но мне кажется, что писатель рожден с даром. Это в его генетическом коде. И потом эта твоя расхлыстанная манера поведения... Писатель должен постоянно вбирать, в нем обязана быть константа сосредоточенности, а ты был совершенно другим.

Степанов чокнулся с Савватеевым, усмехнулся, посмотрел в его близорукие, чуть навыкате глаза.

— Но сейчас ты меня простил?

Савватеев вздохнул, ответил задумчиво:

— Вот видишь... Я не об этом... Ты все-таки остался прежним.

— Ну, извини, — сказал Степанов. — По-моему, это хорошо — оставаться прежним. Ты меня прямо-таки обрадовал.

Валера Распопов сел к роялю, заиграл.

— Шагай вперед, наш караван, Степанов, я и Широян...

Леночка вытерла слезы, шепнула:

— Знаешь, как Широян умирал? Он очень плакал, боялся, что будет с его женой, так любил ее, бедненький...

«Мы вступили во время утрат, — подумал Степанов. — С каждым днем их будет все больше и больше. Но, пусть это жестоко, каждая утрата — подведение итога: что остается в памяти? Да, жизнь — это память».

Он закрыл глаза; сразу же увидел зал «Сотби»: землистое лицо Ростопчина; услыхал тянущий голос ведущего: пятнадцать сотен, шестнадцать сотен, семнадцать сотен; снова подумал о том, с чем приедет в Москву; обещал привезти Врубеля; ему поверили; нет мне прощения; позор.

Когда Степанов вернулся в номер, было уже за полночь; тревожно вспыхивала белая лампочка, вмонтированная в телефон, — просьба позвонить в службу информации, сообщат, кто ищет; набрал цифру «6»: девушка словно бы ждала его, пожелала доброго вечера, сказала, что уже шесть раз звонил «принс Ростоучи», просил связаться с ним, когда бы мистер Степанов ни вернулся.

Набрал номер «Клариджа», попросил Ростопчина.

— Да неужели?! — воскликнул тот. Голос князя был ликующим. — Где ты был? Сейчас же бери такси и приезжай ко мне.

— Женя, утром, — взмолился Степанов. — Устал, ноги трясутся.

— А у меня и руки тоже. Жду, — и положил трубку.

Степанов хотел было перезвонить, но понял что случилось нечто крайне важное, иначе Ростопчин не говорил бы так; сунул голову под кран, снял костюм, надел джинсы и куртку, спустился вниз, сел в такси, назвал «Кларидж»; шофер посмотрел с удивлением, но ничего не сказал; совсем же рядом; англичане редко задают вопросы, каждый волен поступать так, как он счел нужным,

Портье поздоровался со. Степановым так же сдержанно, как и вчера, когда он был в костюме; их дело приветствовать каждого; внутри есть своя, особая служба, которая быстро сориентируется; самое страшное — отпугнуть клиента; сейчас и Рокфеллер ходит в старых кроссовках, вот будет шокинг, если турнуть его от двери!

...Ростопчин лежал на кровати в трусах; ноги пожелтели и отекли; руки снова сделались ледяными; глаза, однако, сияли — картина стояла рядом на стуле; он кивнул Степанову.

— Видишь?

Тот опустился в кресло, потрясенный.

— ...Женя! Милый!

(Фол еще раз намазал запавшие виски китайским «тигровым бальзамом»; сделал уровень записи разговора в соседнем номере максимально громким; каждый звук отдавался в маленьких наушниках словно удар колокола.)

7

...А потом Золле лег на широкую кровать, подтолкнул под голову подушку Анны, она всегда спала на этой, длинной, шутя называла ее «батоном», закрыл глаза и снова ощутил дурноту. Она преследовала его все время, когда он возвращался в Бремен на теплоходе; денег хватило только на палубный билет; крепко штормило; один из моряков посоветовал перекусить, это спасает; «И не бойтесь глотнуть как Следует, потом освободитесь, сразу же станет легче».