Аукцион

— Но это невозможно, господин доктор Золле. Люди ушли на обед. Трое в отпуске, пять человек разъехались по командировкам. Раньше вечера мне ничего сделать не удастся. Пожалуйста, не волнуйтесь, мы все выясним Золле в ярости хлопнул ладонью по рычагу, услышав длинный гудок, набрал «118»23, спросил, как соединиться с бюро справок Лондона; ему продиктовали; он перезвонил еще раз сразу же, не думая, что скажет Ростопчину, Степанову или людям «Сотби»; главное — сказать то, что он обязан сказать; боже мой, что возраст и нищета делают с людьми?! Девушка в лондонской службе информации немецкого не знала, что-то долго объясняла ему, а он — неожиданно для самого себя — начал мучительно подсчитывать, во что ему выльется этот международный разговор; по счетам уже не плачено три месяца; вот-вот отключат номер.

Потом позвонил в Цюрих, в бюро князя; как раньше не догадался, старый осел?! Попросил секретаря срочно позвонить в Лондон, в «Сотби», это на Нью-Бонд стрит, дом тридцать четыре; пожалуйста, пригласите к аппарату князя Ростопчина: да, да, он там; он непременно в зале; скажите, что Золле намерен сделать экстренное заявление; я жду у аппарата; пожалуйста, поторопитесь, дело чрезвычайной важности.

Секретарь перезвонила только через полчаса, как раз тогда, когда Золле снова решил звонить ей; раньше за такую работу гнали взашей.

— Господин доктор Золле, я должна огорчить вас, торги давно кончились.

«Что же делать? — Золле в который раз повторял этот безнадежный в своей безответности вопрос. — Что же мне делать?! Как поступить?!»

С этим он и провалился в тяжелый, словно обморок, сон.

Разбудил его телефонный звонок; за окном были сумерки; сколько же я проспал; вечность; надо связаться с камердинером князя; наверняка он знает его телефон в «Кларидже»; пусть попросит отзвонить мне; а может быть, это он звонит?

Золле поднялся, подошел к телефону, думая о том, какой будет его первая фраза; я должен извиниться; да именно так; да, я так скажу: был какой-то кошмар, простите меня; передайте Степанову, что я жду его звонка мы будем и дальше работать вместе; с кем не бывает срыва; годы: нервы не выдерживают: ни о каких деньгах не может быть и речи; продам квартиру, на долги хватит, вполне можно арендовать комнату на первом этаже, это много дешевле...

Он рывком снял трубку.

— Алло.

— Это Райхенбау.

«Будь ты проклят, — устало подумал Золле. — Ростопчин не станет мне звонить. Я вел себя, как истерик, а они, — эти лощеные князья, не любят, когда ведут себя искренне, для них главное — внешняя манера поведения, что им до того, в каком положении я оказался?! Стой — он снова одернул себя. — Что с тобой? Зачем ты винишь тех, кто к тебе ближе? Всегда во всем винят самых близких, кого же еще?! Бедная, бедная Анна, это я виноват в том, что ее не стало! Я, один я!»

Золле откашлялся; чувствуя, что сейчас сорвется; это будет непростительно: шакалы любят падаль, нельзя доставлять им радость; заставил себя говорить чуть лениво, очень спокойно:

— Слушаю тебя, дорогой Райхенбау.

— Нет, это я тебя слушаю.

— Завтра я иду в контору, чтобы быстренько продать квартиру. Так что расплатиться с тобой и Ривом денег у меня хватит с лихвой.

— Мы не позволим продать квартиру Анны. Это ее собственность. Ты ей никто. Квартира принадлежит нам.

— Обращайся в суд.

— Неужели ты не понимаешь, что суд станет на нашу сторону?

— Чего ты хочешь? — закричал Золле. — Ну чего вы от меня все хотите?!

— Продай твои материалы. Пусть они станут всеобщим достоянием. Здесь, в Германии. Ты слышишь меня?

— Слышу, — после долгой паузы ответил Золле. — Кто тебя просил об этом?

— Совесть. Моя немецкая совесть, — и Райхенбау положил трубку.

8

— Я два часа тому назад вернулся из Шотландии, — сказал Ростопчин. — Вот... И привез Врубеля. Можешь забирать и лететь утренним рейсом домой... А еще я привез письма о Верещагине, — он кивнул на столик; рядом с серебряной вазой, где лежали фрукты, была папка. — Это тоже тебе. Видишь, как мы управились...

— Ничего не понимаю, — Степанов даже головой затряс. — Как ты смог?

— Я тебе рассказывал, какая у меня кличка была в маки?

— Эйнштейн.

— Вот и все! Вычислил, что против нас работают, и провел свою операцию. Нет, но ты посмотри, какая картина! Вглядись в глаза мальчика! Я боюсь в них долго смотреть, начинается какая-то мистика...

— Ты вручишь мне картину завтра в театре во время шоу, — сказал Степанов. — Это будет поразительно, Женя...

— Завтра утром я улетаю.

— Невозможно. Ты, именно ты обязан вручить картину прилюдно. И потом я иначе не смогу ее вывезти, задержит таможня.

— Не задержит. Там все документы, — Ростопчин снова кивнул на столик. — Я написал, что отныне это твоя собственность, документы «Сотби» в полном порядке, никаких проблем.

— Но это будет ужасно, если ты не вручишь мне эту картину сам! Это твоя заслуга, это ты победил тех, кто мешал... Нет, нет, положительно невозможно, чтобы ты улетел. Или ты боишься Софи?

— Теперь я никого не боюсь, — усмехнулся Ростопчин. — Я как женщина: всегда боюсь до; то, что после, меня уже не тревожит.