Аукцион

Золле сосчитал деньги; едва хватало на автобус, чтобы добраться от порта до дома; какое там перекусить; сидел всю дорогу возле поручней; дважды вывернуло желчью, тряслась челюсть; думать ни о чем не мог, какая-то каша в голове; мелькали странные лица; то Рив с Райхенбау; проклятые родственнички, скалятся, прячась друг за друга; то снисходительно улыбающийся Ростопчин в своем летнем костюме, то растерянный Степанов; желваки ходят грецкими орехами, мешки набрякли под глазами; руки трясутся; то слышался голос господина из «исторического общества», который звонил накануне отъезда в Лондон; пятнадцать тысяч марок мы готовы уплатить сразу же, напрасно отказываетесь, господин профессор Золле, все права на изыскания сохраняются за вами: иногда он видел близко от себя лицо Анны, ее добрые большие глаза; они стали какими-то другими накануне смерти; она знала, что конец близок, болезнь неизлечима, в клинику отказалась лечь — к чему лишние траты, и так в долгу; пила обезболивающее, поэтому страданий так остро не чувствовала, только ощущала, как день ото дня слабеет; лицо сделалось желтым, а уши, раньше такие маленькие, красивые, стали похожи на старые капустные листья.

Я не вправе распускаться, повторял Золле; надо заставить себя услышать музыку Вагнера, она живет в каждом, необходимо понудить себя к тому, чтоб не сдерживать ее в себе, не бояться ее грозной очищающей значимости, а, наоборот, следовать за нею, чувствуя, как напрягаются мышцы и тело перестает быть дряблым, безвольным; однако Вагнер не звучал в нем, порой он слышал веселые переливы Моцарта, солнечные, детские; каждый человек-это детство, ничего в нем не остается, кроме детства.

На берег в Бремене Золле вышел обессиленным; присел на скамейку, чувствуя, как подступает голодная дурнота; вот будет стыд, если вывернет прямо здесь.

Рядом присел отдувающийся, очень толстый, плохо выбритый человек в далеко не свежей рубашке и курточке, закапанной на животе вином и соусами; достал сигарету, грубо и крошаще размял ее, прикурил и, вытерев со лба пот, спросил:

— Вы господин доктор Золле? Исследователь и историк?

— С кем имею честь? — спросил Золле сквозь зубы, потому что боролся с приступом рвоты,

— Я Бройгам, из «Нахрихтен». Редакция поручила мне сделать интервью с вами. В сегодняшний вечерний номер.

— Не могу, — ответил Золле. — Я себя плохо чувствую. Позвоните мне домой позже...

— Вы что такой землистый? Плохо переносите морские путешествия? Не следовало сидеть в каюте. Вышли б на палубу...

— Я все время сидел на палубе.

Золле поднес мятый платок к губам, закрыл глаза, чувствуя, как на висках выступает холодная испарина.

Бройгам достал из заднего кармана брюк плоскую бутылочку, протянул Золле.

— Глотните.

— Я голоден, — Золле чувствовал, как слезы сами по себе навернулись на глаза и медленно, солоно потекли по щекам.

Бройгам взял его за руку, помог подняться, отвел к буфетной стойке, заказал гамбургер и пива.

— Не вздумайте отказываться. Вам сразу же станет легче..

Золле съел гамбургер и действительно почувствовал себя лучше.

Этот толстый человек успокаивающе действовал на него; вообще-то к встрече с любым журналистом он готовился загодя, очень важно быть лапидарным в слове, когда говоришь с людьми прессы; они ведь так старательно подгоняют тебя под конструкцию, заранее ими придуманную; внимание и еще раз внимание; но этот толстяк был как-то по-доброму флегматичен; достатком тоже, видно, не отличается, весь жеваный вроде него самого...

Золле поднялся.

— Вы спасли меня... Спасибо... Что ж... Идемте на автобус, не здесь же говорить...

— У меня машина, — ответил Бройгам. — Далеко живете?

— Не очень. Я покажу на карте, трудно объяснять, маленький тупичок за озером.

Однако, когда Бройгам привел его на стоянку, Золле снова почувствовал себя одиноким и несчастным, и снова закружилась голова: журналист отпер дверь громадного серебристого «БМВ», в таких ездят тузы, а я-то думал, у него какой-нибудь подержанный «фольксваген»; скова граница; как же трагично расчерчен наш мир границами; не между государствами, а между людьми; это страшнее; каждый идущий по улице, а уж тем более едущий по автобану — суверенное государство; полная разобщенность.

Дома он нашел маленькую пачку кофе, единственное, что у него оставалось; холодильник пуст; предложил Бройгаму; тот отказался, перешел к делу; сначала интересовался работой, просил показать документацию, потом спросил о целях путешествия в Лондон; делал быстрые пометки в потрепанном блокноте, из которого то и дело выпадали исписанные листочки; ни диктофона, ни фотоаппарата; впрочем, серьезные журналисты сами не снимают, возят с собою фотографа; Золле помнил, как ему объяснил это парень, который интервьюировал его незадолго до смерти Анны; написал массу ерунды; опровержение ни одна газета не напечатала, какое им дело до фактов, подавай жареное!

— Во что вы оцениваете ваш архив? — спросил Бройгам.

— В жизнь, — ответил Золле. — Я отдал этому делу всего себя. Мы отказывали себе во всем, моя покойная подруга и я...