Аукцион

— Литература, которая прославляет войну, не может считаться литературой. Подобного рода продукция действительно подталкивает общество к милитаризации. Однако наша литература о войне воспитывает ненависть к ней, показывает ее ужас. Тот, который, к счастью, вам неизвестен.

— Не скажите. Мы пережили ужас нацистских бомбардировок.

— Но не пережили оккупации, массовых расстрелов и душегубок.

— Простите? — Годфри подался к Степанову. — Не понял.

— Душегубки — это машины, в которых людей убивали отработанным газом. Испытания проводил эсэсовец Рауф, ставший помощником Пиночета через два часа после фашистского путча в Сантьяго.

— Вы хорошо помните войну?

— Не так, как солдаты, но помню.

— Когда вы впервые заинтересовались проблемой войны и культуры?

— Вообще-то в сорок втором. Я был тогда еще совсем мальчишкой.

— Почему именно тогда?

— Потому что в сорок втором мы выбросили гитлеровцев из Ясной Поляны... Это музей Льва Толстого. Под Тулой. В комнате Толстого нацисты держали лошадей.

— Вы не допускаете мысли, что здесь больше пропаганды, чем факта?

— Не допускаю.

— Потому, что вы, безусловно, верите советским средствам массовой информации?

— Потому, что я был в Ясной Поляне в сорок пятом. Осенью. И еще потому, что летом сорок пятого видел Дрезден, руины разрушенной галереи.

— Как вы попали в Германию в сорок пятом?

— С солдатами.

— Воевали?

— Нет. Я убежал на фронт, искал отца.

— Ваш отец жив?

— Нет.

— Погиб на фронте?

— Нет. Он умер после войны.

— В каком он был звании?

— Полковник Красной Армии.

— А мать?

— Она учитель истории. Жива, здорова, старенькая.

— Дим, простите мой вопрос, он может показаться вам странным, но я все же хочу его задать. Кого вы больше любите: отца или мать?

Чертово шоу, подумал Степанов, хоть бы курить позволили, тоже мне, демократия. У нас запретов много, но и у них хватает; дорого б я сейчас дал за одну затяжку; ну, как мне ответить ему?! Правильно он предлагал репетировать, зря я отказался; нельзя ответить, что, мол, люблю одинаково обоих, так дети отвечают: «И папу, и маму». Как объяснить им мою вину перед отцом, перед его последней любовью? Не его грех, а их с мамой была беда, что они такие разные. Сначала влюбляются, про разность характеров начинают думать потом, когда праздник кончился и начались будни. А я не смог простить его последнюю любовь, не смог понять, какая она высокая была и честная; два старых уже человека нашли друг друга. Старых, спросил он себя. Ему тогда было пятьдесят три, столько, сколько тебе сейчас. Отец позволил подумать о себе самом только после того, как я кончил институт, женился и отошел от него; до этого он — даже когда жил в холодной комнатушке с дровяным отоплением у бабы Маши — всегда поначалу думал обо мне, а уже потом о себе... Сыновняя ревность? Нет. Эгоизм, скорее. Хотя ревность и эгоизм — две стороны одной медали. Но ты ведь не можешь забыть обиду, которую пережил во время отцовского шестидесятилетия, когда не ты был подле него, а его жена, а ведь вас с ним связывало — в трудные годы — такое горе, которое сейчас невозможно и представить себе; и ты был честен по отношению к старику, бился за него из последних сил, не задумываясь над тем, что тебя ждет за это, а он сидел рядом с чужой женщиной на своем юбилее и не позвал тебя быть рядом... Своя мама всегда кажется самой красивой и умной, даже если она и повинна в том, что жизнь в семье не сложилась, таково уж человеческое естество. Нет, возразил он себе, дело тут в отношениях, которые сложились между отцом и детьми. Я дружил с отцом, как же я гордился дружбой с ним! Он сам стер грань в наших отношениях, грань, которую вообще-то нельзя преступать; чревато. И я был таким же с Бэмби и Лысом, я был их собственностью, я принадлежал только им и никому больше, так должно быть всегда, до самого конца. Должно ли?

— Знаете, Боб, вы мне задали вопрос, на который я побоюсь ответить.

— Почему?

— А вы кого больше любите?

Годфри откинулся на спинку низкого кресла.

— Здесь вопросы задаю я.

— Настаивать на ответе не демократично?

— Можно, но не принято. Хотя вы ответили, не обязательно же ставить жирную точку... Вопросительный знак или многоточие — тоже ответ, только более широко толкуемый. Но я все же, видимо, больше люблю мать. Сыновья больше любят матерей, дочки — отцов, так мне кажется...

Одна из девушек передала Годфри красивый деревянный ящичек с вопросами.

— О, — сказал он, пересчитав девятнадцать листков, — уже немало.

Годфри стремительно просмотрел листочки, успевая при этом говорить о том, что вопросы могут быть любыми, ответы мистера Степанова вправе быть спорными, но они должны быть искренними; зачитал первый:

— Миссис Эзли интересуется, какие культурные центры России наиболее интересны сегодня. Пожалуйста, Дим.

Степанов спросил:

— Как отвечать? Однозначно? Или настало время термидора и теперь я узурпирую сцену?

По реакции зала он почувствовал, что напряжение не такое уже гнетущее, предвзятое, как вначале.

10