Аукцион

Ростопчин, не опуская трубку, сунул голову под душ; стерва все поймет, если выйти из ванной с сухими волосами; она же закусила удила; не хочет оставлять меня одного; надо было сказать, чтобы шла вон, что не хочу видеть ее, чужую мне женщину с другой фамилией, но я не умею так, я тряпка; нет, ты не тряпка, Эйнштейн, ты все-таки умел не сидеть в кустах, когда шла драка, ты знал, что такое смерть, и не боялся ее, а ведь в молодые годы ее боятся острее, чем в старости, значит, ты не тряпка; самоуничижение; не надо, это от психического нездоровья, а ты никогда ведь не страдал истерией; язва была, инфаркт был, печенка ни к черту, но голова работает; просто ты боишься причинить кому бы то ни было боль, и это оборачивается против тебя; но где же Степанов; наверное, в кафе, завтракает; он сейчас вернется, надо ждать; я вчера неверно вел себя с Золле, я должен был поддержать Митю; ах, как это важно — открыто определить позицию, нельзя примирять, арбитр — это одно, а примиритель — совсем другое; если бы я сказал: «Золле, разве можно не доверять друзьям; давайте будем звонить вашим немцам», — все могло сложиться иначе; Степанов был прав, когда предлагал ему это, а я тыркался то к Золле, то к Мите, и это обернулось разрывом; никаких документов Золле не прислал, а я отчего-то был уверен, что они будут у меня в номере, когда вернусь, я поэтому пил, оттягивая время возвращения в «Кларидж»; что если Степанов пошел пешком на Нью-Бонд стрит? Вполне логично, новый город, так интересно посмотреть его, бродит себе по улицам, разглядывает прохожих; он в Цюрихе часами просиживал за столиком кафе на улице, пил воду, курил, а потом возвращался ко мне и часа два бормотал на свой маленький диктофон, но совсем не про то, что видел, а про мужчин и женщин, про то, что любовь и справедливость — совершенно разные вещи; если ребенок говорит отцу, что защищает его, когда бранит мама, то это еще не есть любовь, это естественное право человека на честность, нельзя белое называть черным; Достоевский сочинял характер, который мир признал русским, а Толстой и Лесков с Салтыковым-Щедриным шли за этим характером, были его рупором; если Толстой был принят Западом, то кое-кто из Лондона, Парижа и Берлина не сочли возможным увидеть прозорливый гений Щедрина, непредсказуемость России, понять, что сокрыто в прозе Лескова; Степанов наговаривал на свой диктофончик про то, как прекрасно набирает западногерманское телевидение благодарственную память поколения: в день, когда умер композитор Кемпферт, автор «Странников в ночи», «Снова и снова», «Испанских глаз», была устроена двухчасовая передача; страшно, конечно, смотреть на человека, дирижирующего оркестром, а его нет более, умер пятидесятишестилетним в зените славы. Эмигрировал из Германии, нашел себя по-настоящему в Штатах; подпевает певцам, подмигивает телекамере... Подмигивал телекамере, больше не будет, но память о нем после такой передачи останется надолго; про то, как наши — я думаю о русских «наши», как и Степанов — не умеют делать звезд, проворонили Алейникова, и Бориса Андреева проворонили, и Бернеса; французы сделали стереотип национального героя, снимая Габена из картины в картину, то же с Бельмондо и Делоном, а наши все новых открывают, российская страсть к изобретению велосипедов, не умеют канонизировать героя, глупость какая, а?! Черт, а сердце— то жмет, сил нет... Занятно, что все же лучше: прожить очень долгую жизнь, отказывая себе во всем — режим, диета, график, — или же прогореть свои шестьдесят, но с удовольствием, не думая, можно ли выпить лишнюю чарку и допустимо ли съесть полную тарелку картошки, жаренной с салом и луком? Где же Степанов?

Ушел? Значит, я не смогу ему сказать то, что должен сказать, а если стану говорить с ним в «Сотби» по-русски, стерва все поймет, они же так все чувствуют, эти проклятые старые бабы, Клаузевицы какие-то, а не люди, да здравствует веселая доверчивость молодости, разница в возрасте — гарантия доброты отношений, их стабильности, именно так, брак однолеток — замок на леске, союз плюса с плюсом, с каждым годом все большее отталкивание...

Конечно, она устроит в «Сотби» скандал; у нее все подготовлено, и этот Эдуард, или Эдмонд, которого я никогда в жизни не видел и не знал, наверняка уже там; прилетел, словно гриф, на падаль; ах, какой это будет подарок прессе, когда я начну торговаться, а он сделает заявление, что любая покупка не может быть выдана мне, пока суд не примет решение о разделе имущества. Неужели это работа тех, кого я не знаю, но кто следил за нами вчера, устроил скандал с Золле, не позволил прийти ко мне Розену? Ты должен стать змеем, сказал он себе. Если Степанов не снимет трубку, ты должен превратиться в ужа, лгать Софи, стелиться перед ней, пообещать ей все, что она захочет, и прийти к компромиссу сейчас же, перед торгами. Да, я поступлю именно так, но я выполню то, что обещал, а там видно будет...