Аукцион

— Триста фунтов, чтобы расплатиться за отель, — Степанов улыбнулся Софи-Клер.

— Отели безумно дороги, — шепнула она, — Лучше остановится в семейном пансионе, значительно экономнее.

— Спасибо, я непременно так и поступлю.

Ведущий обернулся к следующей картине, вынесенной на Просцениум.

— Эскиз русского художника Верещагина. Размер шестьдесят два на сорок один сантиметр. Работы этого мастера малоизвестны на Западе; его считают певцом военной тематики. Мы называем цену к торгу: восемьсот фунтов стерлингов... Восемьсот фунтов стерлингов, восемьсо-о-от фунтов... Девятьсот фунтов, девятьсо— о-о-от фун... Тысяча фунтов, одиннадцать сотен фунтов, — голова ведущего неподвижна, глаза стремительны, — двенадцать сотен, тринадцать сотен фунтов, четырнадцать сотен, пятнадцать сотен; в торг включился кто-то третий; Степанов это понял по тому, как стремительно перемещались глаза, нет, не глаза даже, но зрачки ведущего; обернулся, вычислил новенького; судя по клетчатому пиджаку и «бабочке», американец; эти либо в черном, подчеркнуто скромны, либо так пестро— клетчаты, что хоть жмурься.

Когда же это было, подумал Степанов. Давно, очень давно, осенью шестьдесят восьмого, когда Мэри Хемингуэй прилетела в Москву и он пошел с ней в Третьяковку, более всего ее поразил именно Верещагин; «Как страшно! Как он чувствовал горе, этот Верещагин! Папа был бы в восторге, но почему же у нас его не знают?!» А потом они поехали в Ясную Поляну, и добрый внучатый племянник Фета, работавший в музее, показал им зимние вещи Толстого, вывешенные на балконе дома; «Сушим, упаси бог, моль»; в тот день музей был закрыт, их пустили лишь из уважения к вдове Хемингуэя; странное и особое ощущение владело тогда Степановым в пустом, тихом доме Толстого; Мэри шутя предложили померять зимнюю шубу Толстого, она отказывалась, мол, недостойна этого, но все же померила и утонула в ней, а Степанов подивился, какого, оказывается, большого роста был Лев Николаевич; когда-то Виктор Конецкий рассказывал, что и Антон Павлович Чехов был очень высок, а когда плыл с Сахалина на пароходе вокруг Азии, прыгал с носа, и матросы кидали ему конец, он за него цеплялся, и его поднимали на корму, причем не «солдатиком» прыгал, а по-настоящему, «рыбкой», — рисковая забава, да он ведь и в творчестве был рисковым. Когда вечером уже возвращались в Москву, Мэри тихо рассказывала, как они с Хемингуэем прилетели в Париж — они всегда летали на фиесту в Памплону через Париж, город молодости Папы — и к ним позвонила журналистка, попросила интервью; «А я стирала себе воротничок, кружевной, бельгийский, очень красивый, мы вечером собирались в театр; Папа говорит, Мэри, к нам придет журналистка, у нее очень славный голос; и она к нам пришла. Папа пригласил нас в кафе на улицу, заказал кофе с молоком, а она прямо-таки не сводила с него глаз — такая красивая, молодая — и задавала требовательные вопросы, меня очень это обидело, а он послушно отвечал ей, и глаза у него оживились; иногда в последние годы у него был очень тяжелый взгляд, будто в себя смотрел, будто никого вокруг не было. — Мэри закурила; глубоко, затянулась; продолжила как-то словно наперекор себе: — А потом я уронила спички, резко нагнулась за ними и увидела, что она, эта корова, прижала свою ногу к ноге Папы. Я допила кофе, извинилась, сказав, что мне надо достирать воротничок и как следует его прогладить, бельгийские кружева трудно поддаются глажке, ручная работа как-никак. Папа улыбнулся сконфуженно и сказал, что скоро вернется, а журналистка по-прежнему не сводила с него глаз, к кофе своему не притрагивалась, только все время вертела в пальцах маленькую вазочку с синими цветами... Когда я приехала в Лондон накануне нашей высадки в Нормандии — я ведь там познакомилась с Папой, — Уильям Сароян принес мне в точно такой вазочке пучок зелени, там даже лук был, и сказал: «Вместо цветов; не взыщи...» Я гладила этот проклятый воротничок в нашем номере и плакала... Папа вернулся, позвал меня, погладил по щеке и сказал; да перестань ты думать про это... Она как рояль... Плохо настроенный рояль, на котором никогда не сыграешь памплонской песенки... И ушел ведь из жизни с этой песенкой... В ту последнюю ночь он очень долго мылся, чистил зубы; вышел из ванной и спросил: «Мэри, ты не помнишь нашу памплонскую песенку? Я никак не могу вспомнить ее». Он вообще-то помнил множество песен, испанских и наших, даже французские помнил, особенно двадцатых годов... Но ведь, когда тебя застают врасплох, ты не сразу вспоминаешь то, что знаешь, а он застал меня врасплох и снова ушел в ванную, и вдруг там, когда подправлял бороду, запел... Слышишь, Мэри, я вспомнил, сказал он, вернувшись в комнату, я вспомнил... И снова, как тогда в Париже, погладил меня по щеке, у него ведь были такие ру...» — она закурила, долго молчала, а потом тоненьким голоском запела памплонскую песенку, Степанов почувствовал, как у него перехватило горло, и он тоже полез за сигаретами, столь опасными для здоровья, но что бы мы без них делали, особенно когда сердце жмет и дышать трудно...