Аулия

Боль исчезла. Аулия попыталась подняться с лежанки, чтобы пойти вслед за ним, но аль-Хакум поднял в знак прощания руку и проговорил:

– Гей, Аулия, слушай. Забудь известные тебе слова и – слушай.

Она проснулась.

Теперь ее слух улавливал размеренное дыхание спящих родителей, она слышала пение цикад. «Как громко поют цикады, – подумала она. – Будто колокольчики звенят. Много, много колокольчиков».

Возбужденный слух девушки преобразил металлический стрекот цикад в звон цимбал. Прихрамывая, Аулия дошла до двери и выглянула наружу. Ощутила себя легкой, пустой. Каждый ее шаг казался толчком, от которого можно взлететь. Пение заполнило ее тело. Цикады пели:

– Воспоем звезду Теццег Улли[3], ярчайшую звезду, владычицу запада, проводницу Аманар[4]. Будем петь, сестры, ведь вокруг ночь – нас слушают звезды.

Она медленно вышла из хижины. Нашла в кустах одну цикаду, взяла ее в руку. Ощутила тоненькие жесткие лапки почти невесомого насекомого. Потом поднесла его к уху. В ее голове не оставалось ни единого человеческого слова, зато теперь она отлично понимала, о чем поет цикада:

– Теццег Улли, владычица запада. Пой же и ты, дева, которая слышит. Узнай языки всех тварей на свете. Это и есть магия, чародейство. Слушай наши голоса, чародейка, и голоса тех, кто населяет ночь.

Она прошептала в ответ:

– Я не знаю имен звезд. Идем со мной.

С цикадой в руке вернулась она в хижину, на свою лежанку. Той ночью она узнала имена всех звезд, что чередой проходили над деревней по небосводу. Когда она проснулась, цикады уже не было. Не было и лихорадки.

Чародейка – так сказала цикада. Чародейка! Теперь у нее было слово для наполнявшей ее сверкающей силы. Как в сказках Абу аль-Хакума. Теперь она, Аулия, хромоножка, стала чародейкой.

Когда родители проснулись, она, с тайной радостью в сердце, пожелала им доброго утра. Лейла, счастливая от того, что у дочки больше нет жара и на лице ее впервые за долгие недели цветет улыбка, заварила и разлила чай, положив меда в каждую чашку. Аулии показалось, что у чая сегодня другой вкус – более насыщенный, более богатый. Ее язык заметил: вот суть и жизнь мяты – ее сладкий и свежий сок; вот вкус воды, после знакомства с огнем он уже не тот; а вот у меда – привкус трудолюбия пчел. Мир заговорил с ней на множестве языков: через вкус, вес и объем предметов, через их запах. Ей оставалось внимательно слушать.

Аулия выгнала из загона коз. В то утро она огибала скалы, прислушиваясь к тому, что говорят ее козы. Задавала им вопросы на своем языке, а козы отвечали ей на своем. Козы блеяли, и впервые в жизни она могла их понимать. Ловя взгляды их вытянутых прямоугольных зрачков, она узнала, как ветер формировал эти скалы и как в результате получились окружающие Ачеджар стены – гары.

Живущие в речке лягушки вели бесконечные беседы о воде и о рыбах, об оазисах, о сети подземных рек – вен пустыни, пульсирующих под кожей песчаных дюн. Она следовала в скалах за коршуном, пытаясь повторить руками взмахи его крыльев. Сев перед ним на корточки, раз за разом, пока не садился голос, подражала она его крику.

Правой рукой она научилась повторять движения скорпиона: сгибала указательный палец и втыкала в песок ноготь, как Басра вонзал свое жало.

Тело ее превратилось в инструмент познания. Это стало ее ритуалом: наблюдать, изучать жизнь вплоть до полного слияния с животными, которыми она повелевала. Часами занималась Аулия магией: училась приветствовать солнце и молиться ему – раздевшись догола, не обращая внимания на обжигающие кожу жаркие лучи. Училась пить из колодца и разгадывать темные тайны его глубин, училась прослеживать родословную жалкой пшеничной лепешки, отправляемой в рот, училась слушать голоса ветров и понимать, куда они летят.

Она часами сидела перед огнем, разглядывая языки пламени, превращавшие поленья в длинные красные угли, засыпанные золой, и задавалась вопросом, почему звери боятся огня, а людям он служит.

«Кто первым смог пленить молнию?» – думала она.

Ее занимал и этот вопрос, и многое другое, так как она знала: все имеет свое значение и свое тайное имя. И их нужно раскрыть.

Жители деревни терялись в догадках: хромоножка стала еще молчаливее, но грустной не казалась. Ее как будто и вовсе здесь не было: теперь никому не удавалось выдумать шутку, от которой она бы расплакалась.

Многие считали, что от горя она тронулась умом, что именно по этой причине она то беспричинно смеется, то беседует с деревьями и животными.

С момента смерти аль-Хакума дети больше ее не видели. Она уходила задолго до рассвета, а возвращалась в деревню поздно, окруженная неизменно послушными ей козами.

Родители уже давно запретили детям общаться с ней, но находились и такие, кто был готов ослушаться этого запрета. Кое у кого из таких ослушников странная безмятежность, появившаяся в ее лице после смерти чужестранца, вызывала жалость, у прочих же накопились для нее новые оскорбления и очень хотелось их опробовать. Однако она уходила со своими козами далеко и там, среди скал, терялась, делаясь для них недоступной.