Аулия

Сбитая с толку, она хлопнула в ладоши, тут же перед ней явились женщины и повели ее отдыхать. Еще несколько дней она ощущала прикосновение пальцев демона к своей щеке. Касалась отметин, оставленных клыками Сахра эль-Дженни в уголках ее рта, и улыбалась. Глядела на свое отражение в стальных стенах, отполированных до зеркального блеска, когда танцевала – ночные танцы были сложнее и пламеннее, чем позабытые ею пляски ее народа, – и впервые в жизни находила себя красивой.

Сахр эль-Дженни являлся довольно часто. Аулия танцевала для него, а он показывал ей разные чудесные вещи, которые исчезали, стоило ему на них подуть. Она привыкла к нему и теперь уже перестала затыкать уши при его появлении. Вино помогало: каждый раз, когда джинн чувствовал, что Аулия его боится, он наполнял ее бокал.

Однажды вечером Сахр эль-Дженни привел ее в комнату, единственным предметом мебели в которой был стол, а на нем – доска в клетку. На ее краях в два ряда были выстроены выточенные из алебастра и базальта фигуры. Сахр эль-Дженни рассказал ей о происхождении этой игры и объяснил правила. Аулия, посерьезнев, внимательно его выслушала.

Проиграв десятки партий, она начала вникать в эту игру. Благодаря шахматам ей приоткрылись секретные пружины войны, явленные на доске. Шахматы ее и привлекали, и тревожили: они пробудили в ней запрятанную где-то глубоко способность к выстраиванию стратегии, уравновешенность и рассудочность. Это было для нее удивительно и ново, потому что только теперь она поняла, как можно управлять чувствами. В одну из ночей их шахматная партия продлилась до самого рассвета. Аулия, разгоряченная вином, ввела в свою игру хорошо скрываемую и размеренную ярость. Играла долгими часами, почти не двигаясь, подперев рукою подбородок, полузакрыв глаза. Спящий возле ее ног шакал тихонько рычал и шевелил лапами, преследуя во сне добычу.

Джинн являлся, двигал фигуру и снова растворялся в воздухе. Быть может, потому, что джинны не привыкли подолгу сидеть напротив человека, а может, ему просто хотелось дать девушке возможность спокойно, не отвлекаясь обдумать ход. Когда сероватый свет нового дня осветил шахматную доску, тень королевы Аулии накрыла поверженного короля Сахра эль-Дженни. Джинн засмеялся, голубой огонь его смеха озарил потолок комнаты. Он ласково провел по ее щеке и сказал:

– Гей, Аулия, ты показала мне копья и стрелы твоего сердца. Из тебя получится хорошая супруга: готовься к свадьбе.

Приготовления начались. Рабыни суетились подле нее с момента ее пробуждения, подносили одежды и драгоценности. Аулия выбрала серебряную диадему с изумрудами и украшенную жемчугом сетку для волос.

Танцев стало еще больше, чем раньше. Теперь в центре была Аулия, а остальные по очереди то танцевали с ней вместе, то били в тамбурины. Перед ней открыли сундук, доверху заполненный мешочками с солью, свечами красного воска и табличками, покрытыми некими письменами. Знаками и жестами объяснили ей, что она должна научиться всем этим пользоваться.

Напрасно ждала Аулия, что джинн явится и скажет ей, что означают эти надписи, – Сахр эль-Дженни не появлялся. Женщина с закрытым лицом достала ей огромную книгу с множеством иллюстраций, ее напугавших. Аулию захлестнула тревога, она снова попросила вина. Ложась спать, накрыла книгу льняным покрывалом – чтобы не видеть ее, положить между собой и книгой некую преграду – и улеглась в постель с ощущением, что ее лихорадит.

Ей приснилось, что она говорит с Абу аль-Хакумом – в той хижине, где он умер, в далеком Ачеджаре. Он, с его смуглыми, горячими от жара руками, с печальным взглядом, был так непохож на джинна. И еще во сне к Аулии пришло понимание: она лишилась чего-то, что она очень любила, только не может припомнить – чего именно.

Во сне она прилежно искала то, что потеряла, повсюду: в соломе, под одеялами, в посуде – когда большая тень внезапно накрыла собой все.

Аулия проснулась от крика, вся мокрая от пота. По лицу текли слезы. А она уже так давно не плакала, так долго не чувствовала смятения в груди.

С пересохшим ртом она поднялась и отправилась бродить по дворцу, волоча за собой воспоминание об этом сне и ожидая рассвета, чтобы утренний свет проявил очертания всего, что ее окружало.

С того часа она двигалась подобно лунатику, ведь сновидения наваливались на нее когда угодно: и когда она бодрствовала, и когда ела, и когда купалась в хаммаме, и во время прогулки. В такие секунды она застывала – иногда с открытым ртом и куском лепешки в руке. То перед ее глазами снова умирал аль-Хакум, то ее, словно щепку, уносил симун, и как бы ни тормошили ее рабыни, пытаясь разбудить, она не просыпалась, пока воспоминание не рассеивалось само по себе.

Сны печалили ее, однако сила волшебного вина была такова, что она не могла понять: ее ли это собственные воспоминания или то, что ей пригрезилось, на самом деле случилось с кем-то другим. С девушкой, любившей когда-то этого юношу, или с другой, что шла по пустыне в сопровождении птицы.