Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Исключен – вместе с любой конвенциональной сексуальностью. Пошутить про Калинина, изнасиловавшего в Большом театре Буденного, было нормальным, но шутить про обсуждавшееся практически всей Москвой нездоровое пристрастие Калинина к молодым балеринам из труппы Большого (неважно, реальное или воображаемое, – слухи есть слухи, они демонстрируют обыденное представление о фактической норме на границе с ее нарушением), рисовать реально существовавшие на всех уровнях партаппарата попойки партийцев с участием женщин, в 1920–1930‑х в этом кругу никому просто не приходило в голову: это были явления из другой сферы. Возможно, в иных обстоятельствах (например, в рукописных дневниках, в черновиках частных записок, в аналогах «девичьих дневников») эти изображения делались, но невинное женское ню или даже намек на обычное совокупление субъективно выглядело бы в графических записках так же странно и неуместно, как запись рецепта яблочного пирога. Требовалась только интроспекция. Так, среди графических записок не столь редки, например, пейзажи или изображения по памяти животных. Это символика внутреннего мира рисовавшего. Но вот изображение женской груди, кошелька или батона колбасы – это не столько низко, сколько неуместно: здесь нет темы рефлексии, уместной в сообществе большевиков. А распухший нос пьяницы (ил. 41 на вкладке), один в один выглядящий в шарже как свисающий вместо носа у члена ЦК половой член, – это вполне допустимо: обсуждается не сексуальность, а пьянство, что полностью уместно.

У большевиков есть сексуальность – но она, в показательном отличии от родной природы, просто не имеет отношения к их большевистской идентичности, она вне ее.

В этой ситуации изображения обсценных сюжетов – это юмористическое или сатирическое «снижение» темы в сторону телесного низа, заодно приближающее партийные круги к известным им стереотипам о популярности этой тематики в пролетарской среде, любящей «здоровую шутку» в силу малообразованности и витальности, или буквалистская визуализация матерщины. Или, наконец, демонстрация жестокости в рамках патриархального гендерного порядка 1920‑х. Распространенный в рисунках способ вспомнить о «мужской силе» в это время – это изобразить ее реализацию в символическом насилии.

Непосредственных изображений насилия в подборках графических записок существенно меньше, чем можно было бы предположить, и практически всегда это визуализация текстов, эвфемизмов, метафор типа «схватил за горло», «связал по рукам и ногам» и т. п. Изысканности, эстетизации насилия здесь не обнаружить, несмотря на то что в официальной печатной графике – в первую очередь в плакатах и в карикатурах – она более чем процветала. Характерный пример – карикатура предположительно 1927 года, нарисованная, согласно неавторскому карандашному комментарию на типичной графической записке, Глебом Кржижановским: «Бюллетень об оппозиционной болезни» (ил. 42 на вкладке).

Сюжет карикатуры крайне незамысловат. Группа из четырех оппозиционеров, среди которых достоверно угадывается Каменев, с меньшей достоверностью – Троцкий и Зиновьев, четвертый персонаж сложно определим (возможно, это «демократический централист» Владимир Михайлович Смирнов), стоят со спущенными штанами перед гимназической скамьей для порки, напротив которой стоит отлично узнаваемый Сталин. Как нарисовать явно требующиеся для композиции розги и как они вообще выглядят, Кржижановский, учившийся в гимназии за пятьдесят лет до этого, очевидно, уже не помнил, поэтому вложил Сталину в руку нечто вроде кнутика. За спиной Сталина – многочисленная пролетарская масса. Прямой смысл карикатуры очевиден: «Сталин выпорол оппозицию, как школьников».