Азиатская одиссея

Множество деревень было стерто с лица земли и распахано так, что не осталось и следа от некогда процветающего поселения. Я мог понять ярость бывшего правящего класса, но не мог поверить в действенность таких методов возрождения страны после падения монархии. Я чувствовал, что белые предают Россию во имя своих эгоистичных классовых интересов.

В Тюмени я пытался найти еще одного своего однокашника. Найти не смог, но зато узнал историю его трагической гибели. Всего двадцати лет от роду, он отправился в Омск и начал выпускать большевистскую газету в самом сердце столицы Колчака. Газета пользовалась популярностью, а сам он долгое время удачно избегал ареста. Но однажды его все-таки схватили и повесили. Бедняга, он был одним из лучших по китайскому языку в консульской школе во Владивостоке. Я запомнил его по умным и дотошным спорам с нашим профессором, также большим специалистом в этом вопросе.

Наконец я достиг Омска. Город был настолько наводнен приезжими, что я с трудом нашел кого-то, кто мог показать мне, где находится комендатура. Никто не знал города. Гостиницы были переполнены, и первую ночь я провел, сидя в вокзальном ресторане. На следующий день мне не удалось получить назначение в артиллерийскую часть и, не желая провести еще одну ночь на барном стуле, я направился к темному закутку под лестницей, ведущей в ресторан. Для получения там места необходимо было заплатить владельцу вчетверо выше стоимости номера в самом дорогом отеле. Моя кровать состояла из нескольких пустых ящиков, на которые я кинул шинель, а подушкой служили седельные сумки. В этой роскоши я прожил неделю, и наконец в отчаянии доложил коменданту, что дезертирую на восток, если мой вопрос не решится немедленно. И в тот же день я был назначен во 2-й артиллерийский полк Отдельной Егерской бригады.[16]

Выходя из штаба в приподнятом настроении, я наткнулся на генерала Нокса. Этот английский офицер был правой рукой Колчака, однако сам он себя считал не просто военным, а ведущей фигурой во всем Белом Движении.

Я отправился в свой полк, находившийся в деревне Александровка, в десяти верстах от Омска. Поездка была приятной. Мы ехали с длинным караваном саней, утро было солнечным, и меня тянуло поговорить. Но крестьяне, сидевшие в санях, были в мрачном настроении. Они едва отвечали на мои замечания; однако, как только узнали, что я также не испытываю энтузиазма относительно омской власти, потеплели и начали жаловаться. Военные реквизировали у них весь хлеб, овес, ячмень и лошадей, давая взамен либо ничего не стоившие рубли, либо, чаще всего, просто расписки. Сыновей мобилизовали и отправили на фронт, и чем всё это закончится, непонятно.

– Генералы хотят вернуть свои имения, – ворчали они. – Не будет никакого Учредительного Собрания. Колчак ничем не лучше красных. – И качали головами снова: – Генералы хотят всем владеть, как раньше.

Я чувствовал, что на эти справедливые слова мне возразить нечего, и вскоре сам помрачнел, как и мои возничие. В сердце мое закрадывались сомнения, и вера в белых вождей начинала слабеть.

В Александровке я узнал, что над столицей белых нависла опасность. Однако в тот момент у меня было гораздо более важное дело, занимавшее меня полностью: посвящение в новый полк. Военная традиция требовала, чтобы каждый новичок прошел через самое жесткое обращение. Но поскольку жизнь сама стала невероятно жесткой, мои сослуживцы не смогли придумать ничего лучшего, чем выдать мне дикую, необъезженную лошадь, лягавшую и скидывавшую всех своих седоков. Пришлось изрядно попотеть, пытаясь объездить ее, и, думаю, мне бы это удалось, не сломай она ногу во время одного из прыжков. Я был вынужден пристрелить ее.

Я мало интересовался жизнью полка, настолько велики были неопределенность и разочарование, охватившие меня тогда. Наш полковник, чью немецкую фамилию я позабыл, был суровым воякой. Он не знал жалости и в отношении противника всегда действовал самым жестоким из возможных способов. Он любил хвастаться своим участием в Канской экспедиции и жалел, что другого случая повторить такой славный успех не представлялось. У него была занятная чаша для питья из гладкой кости, богато отделанная серебром. Один из однополчан рассказал мне ее историю:

– Однажды мы встретили сильное сопротивление в большом селе, называвшемся Дубрава. Бой длился трое суток без перерыва. Наконец противник израсходовал боеприпасы и сдался. Мы расстреляли всех красных, заставив их самих копать себе могилы. Крестьян, хоронивших тела, также потом казнили. Командир красных был обезглавлен, а старосту деревни заставили отнести его окровавленную голову к себе домой и варить в котле. Не выдержав этого, он сошел с ума, и его пришлось застрелить. Продолжить работу привели его помощника, но тот оказался ненамного крепче и также получил свою пулю. Люди сменяли один другого, и наконец череп был сварен и очищен, а из его верхней части сделали эту чашу.