Бабы, или Ковидная осень

Минут через пятнадцать–двадцать исследование закончилось.

– Что там? – вопросил куда-то в глубину кабинета молоденький врач.

Кто-то невидимый ему что-то ответил.

Каталка, то и дело задевая раздраженно за углы, понеслась дальше.

Прошла тревожная, без мыслей, вечность.

Глазам стало больно от яркого света, будто кто-то с силой вдавливал внутрь глазные яблоки – каталку вкатили в отдельный реанимационный бокс.

На груди закрепили датчики монитора, в вену поставили новый катетер – все чин чинарем, все как положено. Измученные за эти полгода коллеги действовали строго по протоколу.

Мониторы слева тревожно попискивали, все новые доктора в костюмах «космонавтов» толпились подле, затем безвозвратно исчезали.

– Аритмия.

– Давление восемьдесят пять на пятьдесят.

– Кардиограмма – кошачья спинка?

– Тромболизистную делали.

– Коллега наша, да.

– Мазок не готов, но ковида, судя по всему, нет.

– Мазок не показатель. Сейчас всё и со всеми бывает.

Ничего уже не значившие слова огромными молотками стучали где-то рядом.

Она глядела на вентиляционную решетку в потолке и, не чувствуя ничего, кроме слабости в измученном теле, понимала, что в нее-то и уходит после смерти душа. Эти пластмассовые решетки, коих было несметное множество по всему свету, оказывается, обрамляли вход во временную трубу, наличие которой она всегда незримо ощущала. В эти вентиляционные решетки утекали из больниц, из квартир и с улиц души, а из таких же, в родильных боксах, получается, появлялись новые.

«Как же я раньше об этом не догадалась?» – отстраненно констатируя, что ее покинули последние силы, думала Маргарита Семеновна.

Голоса «уменьшились» и теперь раздавались откуда-то снизу, словно говорящие и даже просто думающие разом стали карликами, а их мысли, все больше сдобренные хорошо знакомыми медицинскими терминами, она почему-то тоже «слышала».

Свет в операционной стал невыносимым и резал глаза ослепительной, с голубоватым отливом, белизной.

Из вентиляционной решетки на нее упал одуряюще свежий зеленый запах.

Продравшись вверх сквозь голубоватую белизну, она увидела чистую, быструю, темную речушку, по обоим берегам обрамленную густыми зарослями осоки, купыря, цветущего алым папоротника и нежно-голубых колокольчиков.

Речушка, не обращая внимания на встречные коряги, задорно неслась навстречу островкам цветущей черемухи, в зарослях которой засели невидимые, дразнящие трелями и восхитительные в своей бестолковости соловьи.

«История любви, как и жизнь человеческая, уникальна», – разглядела она выложенную из звезд надпись в крахмальном, блакитном, а на самой дальней линии – уже оранжевом, пурпурном и густо-синем, вечеревшем где-то на краю света небе.

Картинки «вирусного файла» пронеслись перед взором, а потом, скомпоновавшись в изумительный, разноцветный вихрь, поднялись над кронами деревьев и вдруг рассыпались на мельчайшие осколки невероятным по яркости и красоте салютом.

Ощутив диковинную, абсолютную легкость ума, она отчетливо поняла простую истину, к которой шла четверть века.

Мы навсегда с теми, кого не простили, с теми, кого любим…

Как же она не смогла все эти годы понять, что, разворошив тогда ее неискушенную душу, Петр вовсе не упивался своей победой, потому что считал ее своим самым большим поражением?

Поражением силы любви силой обстоятельств.

Одна из звезд упала с неба.

Встретившись с высокой, густой травой, превратилась в бьющий прозрачнейший, отсвечивающий голубым и белым, фонтанчик.

Следом начали падать другие, и Марго с восхищением наблюдала за этим звездопадом, превращавшимся на земле в причудливый танец воды.

Со стороны леса, над которым все еще догорали всполохи салюта, послышался цокот ступавших по траве копыт.

На горделиво, неспешно вышагивающей рослой гнедой, сидел верхом человек в белых штанах и белой же холщовой рубашке.

Загадочно улыбаясь, он указывал пальцем в сторону луга.

Бабы разных возрастов, кто во что, на всевозможный манер разодетые, но все с венками из полевых цветов на головах, водили хоровод.

Силой мысли она телепортировалась к хороводу, но что-то ее остановило, заставив приземлиться в нескольких метрах от женщин.

Бабы остановили движение и обернулись, глядя на нее – кто сочувственно, кто обнадеживающе, а кто даже радостно. Те, кто постарше, вроде как не всерьез, а по привычке, начали всхлипывать. В одной из них она узнала Анну Арсеньевну, соседку с нелепого банкета из сна. Она хотела было рассказать, что там, внизу, ее не забывают, что могилка, несмотря на непогоду, ухожена, и памятник ей отгрохали солидный, но тут от хоровода отделилась и подбежала к ней совсем еще маленькая, от силы лет пяти, девочка.

Что-то в ее облике, в рыжих, тонких, пушистых спутанных волосах, но особенно – в грустном настороженном взгляде карих, с розоватыми белками глаз, показалось странно знакомым.

– Не задерживайтесь здесь. Скажите мамке, пусть не сомневается! И пусть купит ошейник, только не тугой. И поводок! – с достоинством взрослого и радостной поспешностью ребенка отчеканила девочка.

Малышка была поразительно похожа на собачонку.