Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

В итоге Шимановский достиг своей цели. В начале 1861 года дело было «оставлено без последствий за увольнением от службы лица, на которого были принесены жалобы и по исследовании в некоторых ее частях оправдались» (л. 42). Термин «увольнение» не обязательно означал, что Пузанов был уволен – он мог уйти со службы по собственному прошению, – но частный пристав едва ли захотел бы по своей воле так скоро расставаться с такой выгодной должностью. В марте 1861 года адвокат Бутикова подтвердил, что тот закрывает дело и больше не имеет претензий ни к ушедшему в отставку Пузанову, ни к Шкинскому, который, судя по всему, сохранил свое место – возможно, благодаря своим придворным связям с царским врачом.

Таким образом, Пузанов был наказан как за грубость своего подчиненного, так и за свою собственную, а Бутиков отомстил за бесчестье, хотя и косвенным образом. Это не слишком расходится со стереотипным представлением о российской бюрократической волоките. Однако поразительно то, что Бутиков считал себя вышестоящим по отношению к городской полиции и имел возможность держаться с ней высокомерно. Полицейские, по-прежнему прибегавшие к грубой физической силе, в данном случае выглядят людьми более низкого ранга по сравнению с купцом-раскольником, который, по мнению историков, не мог обладать подобным влиянием в середине XIX века. Богатство Бутикова позволило ему одержать верх над двумя хоть и неотесанными, но отмеченными наградами полицейскими из дворян, вовремя не научившимися проявлять должное уважение к московскому купеческому классу. Вышестоящие чины как из Москвы, так и из Петербурга – входившие в число наиболее влиятельных российских чиновников – оказались вполне в состоянии замять это дело, представив его как недоразумение, но в то же время они явно полагали, что необходимо тем или иным образом задобрить Бутикова.

Хотя Бутиков был намного состоятельнее большинства москвичей, а его связи были более солидными, его дело не стало случайным инцидентом. Например, в 1864 году аналогичное сопротивление полиции оказал «иностранец» Виктор Розетти, 35-летний лютеранин и сын французского подданного, учителя музыки в московском Екатерининском институте, служивший «агентом в конторе движения» на Нижегородской линии Главного общества Российских железных дорог[614]. Когда полиция явилась к нему домой с целью описать его имущество, он отказался подчиняться, утверждая, что все в квартире принадлежит его матери и сестрам. Примечательно, что полиция не стала вскрывать «железный денежный сундук» после того, как Розетти отказался выдать ключ от нее. Более того, когда полицейский напомнил ему, что выполняет приказ Управы благочиния, Розетти «с азартом» ответил: «Что мне Управа, я на управу ср-ть хочу, а вас прогнать могу». Полицейские не избили и не арестовали непокорного Розетти, но просто ушли, приказав ему быть дома на следующее утро. Согласно полицейскому постановлению, слова Розетти были подтверждены двоими понятыми и потому против него можно возбудить дело, но так как не было доказано, что его поведение несло в себе угрозу полицейским, то его следует просто поместить под домашний арест.

Однако Розетти обратился в суд со своей версией происшествия, заявив, что он «благовоспитанный» человек и никогда бы не позволил себе оскорбительных выражений в адрес полиции. Он жаловался на то, что квартальный надзиратель явился к нему без предупреждения и «даже ворвался с какими-то другими вместе с ним бывшими особами (добросовестными свидетелями. – С. А.) в комнаты и спальные моих сестер», прибавив, что «благовоспитанному человеку не приличествует входить без дозволения в дамские комнаты». Кроме того, Розетти обвинял двух добросовестных свидетелей в участии в беззаконии. Суд не принял этого обвинения, которое в конце концов обессмысливало само участие понятых в полицейских действиях. Наконец, Розетти утверждал, что домашний арест лишает его возможности ходить на службу. Полиция на это ответила, что описать имущество Розетти было невозможно, не входя в комнаты, и что сестры Розетти в это время отсутствовали. Надзиратель Боржинский, признавая, что не подвергся угрозе, вместе с тем отмечал «азарт его, ослушание Высшей Власти и дерзость» и объяснял, что не стал проводить обыск с тем, чтобы не усугублять это дерзостное поведение.

Надворный суд поначалу освободил Розетти, чтобы тот в ожидании суда мог выполнять свои служебные обязанности, а затем постановил, что, хотя Розетти однозначно виновен в оскорблении полицейских чинов, он пребывал в состоянии раздражения, вызванном действиями полиции, и потому ему достаточно будет внушения. Это постановление, как и многие другие судебные решения той эпохи, было подготовлено заранее: в нем был предусмотрен пробел, чтобы вписать в него конкретный вид наказания – в данном случае «внушение».