Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Этим правом пользовались даже в уголовных делах, в которых права подсудимых были защищены значительно слабее. Например, дело купца Мохова началось как взыскание долга с купчихи по фамилии Леви, которой удалось покинуть Москву, не «обеспечив» выдвинутый против нее иск[938]. После этого в ответчика превратился сам Мохов: он обвинялся в «извете» (доносе)[939], не подтвержденном доказательствами, в том, что в бумагах, поданных в суд, употребил «неприличное» выражение для описания действий Московского уездного суда и магистрата, разбиравших дело на совместном заседании (он назвал эти действия «беззаконными»), а также в использовании «выражений, не относящихся к делу» в расписке, связанной с его жалобой на полицию. После составления резюме этих уголовных обвинений он смог дополнить его двумя исписанными очень мелким почерком большими листами, очевидно полагая, что изложил на них свою позицию гораздо яснее, чем в своих прежних прошениях, хотя их резюме, сделанное секретарем, было очень точным. Успешно доказав, что ни за сделанный им «извет», ни за неуместные выражения ему не положено никакого наказания, он отделался одним только предупреждением за неудачный выбор слов.

В качестве другого примера можно привести дело московского купца Степана Тихомирова, которое тоже началось как обычное взыскание долга, но было передано в уголовный суд после того, как должник, купец Яков Чистяков, заявил, что не подписывал предъявленный ему вексель[940]. В 1867 году Чистяков решил нанять одного из новых присяжных поверенных, чтобы тот представлял его в Палате уголовного суда; присяжному поверенному было позволено дать «объяснения» по делу, хотя судьи уже ознакомились с ним.

Наконец, даже в уже рассмотренном нами деле губернского секретаря Алексея Заборовского, обвинявшегося в подлоге, в 1846 году ему было позволено ознакомиться с «запиской» по его делу, несмотря на то что полиция обращалась с ним довольно сурово и он без всяких колебаний подал в Палату уголовного суда прошение о том, чтобы ему было позволено лично предстать перед судьями, поскольку он считал, что в письменных показаниях его доводы в свою защиту представлены не вполне удачно[941].

Разумеется, мы вовсе не собираемся отрицать, что дореформенное гражданское и уголовное судопроизводство носило скорее письменный, а не устный характер. Удивительно скорее то, что для обеих сторон письменная процедура, по-видимому, была нередко предпочтительнее устной. Процедура, которая со времен Петра Великого предусматривала возможность упрощенных устных ходатайств («суд по форме») в качестве альтернативы обычной длительной процедуре, применялась очень редко, как показывают изыскания – как мои, так и историка В. В. Захарова.

В делах, разбираемых в настоящей работе, содержится совсем немного указаний на случаи, когда тяжущиеся прибегали к такой процедуре, но даже в этих случаях они предпочитали обмениваться письменными ходатайствами, если суд давал на это разрешение. Например, процедура «суда по форме» предписывалась для Московского совестного суда, в юрисдикции которого находились все денежные тяжбы между родителями и детьми: именно в этом суде упомянутый выше богатый купец Савинов судился со своей дочерью из-за 200 тыс. рублей[942]. Хотя стороны должны были встретиться в суде и изложить свои аргументы, на каждое заседание по данному делу являлась либо одна сторона, либо вообще никто не являлся. Муж дочери Савинова, выступавший в качестве ее представителя, даже утверждал, что, согласно «Учреждениям для управления губерний» 1775 года и гражданским законам, изложенным в т. 10 Свода Законов, он не обязан лично встречаться со своим тестем. Представлявший Савинова канцелярский служитель Нечаев вел дело посредством традиционного обмена письменными заявлениями, несмотря на неоднократные попытки суда свести стороны друг с другом. В конце концов суд вынес решение по делу на основе предъявленных сторонами документов, а не в результате очного процесса.