Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Что могло бы случиться, если бы Чулков не пошел на мировую, можно представить, обратившись к делу о мошенничестве, заведенному на дворянку Аграфену Кривцову. В 1849 году она выписала заемное письмо на 5 тыс. рублей, солгав, что ей 25 лет, что подтвердил, тем самым став лжесвидетелем, ее муж Николай. Кривцова утверждала, что выяснила свой истинный возраст, лишь когда заемное письмо было впервые предъявлено ей для оплаты, поскольку «бывши девицею и находясь в доме родителей своих не имела никакой надобности иметь верное понятие о летах своих и по выходе в замужество лишена была всякой возможности иметь об оных достоверные сведения»[383]. Ее муж безуспешно пытался избежать проблем с законом, заявляя, что своей подписью он удостоверил лишь личность жены, а не ее возраст[384]. Первоначально Московский надворный суд постановил оставить Кривцову «под сильным подозрением» – дореформенный аналог условного приговора, – но освободил ее от выплаты долга вследствие ее несовершеннолетия[385]. Московская уголовная палата – суд губернского уровня – приговорила Кривцову к году заключения в работном доме, но освободила ее от наказания согласно царской амнистии от 26 августа 1856 года. Если бы не амнистия, Кривцова прожила бы до конца жизни с клеймом уголовной преступницы, что могло бы иметь для нее самые разные последствия, даже если бы ей не пришлось находиться в заключении в тюрьме или работном доме. И все же Сенат, освободив Кривцову от необходимости выплачивать долг, отмечал, что за кредиторами сохраняется право возместить свои убытки посредством дополнительных уголовных процедур. Однако в деле Кривцовой не имеется никаких указаний на продолжение судебного преследования против нее.

Два этих дела показывают, что должник мог попытаться обратить негибкость закона себе на пользу, вне зависимости от того, знали ли Чулков и Кривцова свой истинный возраст на момент заключения сделки. Поскольку Чулков был студентом университета, вполне вероятно, что он был лучше осведомлен в отношении своего возраста, чем среднестатистический житель России той эпохи. Вместе с тем на основании этих дел – безотносительно вопроса о том, какой закон был бы наиболее эффективным, – можно сделать вывод о том, что дореформенная правовая система была далеко не такой неэффективной и негибкой, как заявляли ее критики, и на практике она могла найти возможность добиться четкого запрета на получение займов несовершеннолетними, угрожая уголовными санкциями.

Это правило эффективно работало даже в тех случаях, когда обстоятельства дела позволяли быстро предпринимать меры в отношении должника, которые иначе было трудно оспорить в суде. Так произошло в 1845 году с женой сенатского регистратора Мельниковой[386]. Дочь капитана Оленина предъявила ей иск на 840 рублей, но Мельникова утверждала, что никогда не получала этих денег и выдала долговую расписку, не отдавая себе в этом отчета, так как не умела разбирать написанное от руки. Полиция, исходя из российской системы формальных доказательств, постановила, что, так как Мельникова признала подпись на долговой расписке своей, она обязана заплатить; надворный суд утвердил это решение и отправил Мельникову в долговую тюрьму. Хотя она подала апелляцию, кто-то, должно быть, посоветовал Мельниковой сослаться на закон о несовершеннолетних, и суд освободил ее из-под стражи сразу же, как только узнал, что ей было всего 16 лет, когда она в 1842 году выдала долговую расписку.