Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Интересно, что одного лишь ограничения права Николая распоряжаться своей собственностью было недостаточно, потому что это не мешало ему выписывать долговые обязательства. Поэтому его пришлось приравнивать к ребенку или умственно неполноценному лицу. В некоторых ситуациях в учреждении опеки могло быть и отказано – чаще всего в тех случаях, когда супруги желали распоряжаться собственностью своих жен или мужей вследствие их якобы безответственного поведения. Так, князь Павел Александрович Урусов в 1855 году безуспешно пытался взять под свой контроль собственность жены, поскольку она якобы дошла «до конечного разорения беспорядками управления»[401].

Однако, если собственность уже находилась в безнадежно расстроенном состоянии или если родственники не давали согласия на предлагаемую стратегию, за учреждением опеки могла последовать процедура признания неплатежеспособности. Например, в 1858 году московский военный губернатор граф Закревский, известный своей неприязнью к коммерческим классам, по причине «расточительности» приказал учредить опеку над собственностью московского купца Василия Прохорова, представителя известной семьи русских капиталистов, державшего магазин «русских изделий» (тканей в русском стиле, которыми славилась фирма Прохоровых), и над ним самим. В приказе Закревского утверждалось, что Прохоров вел «жизнь неприличную положению его в обществе» и что «не предвидится никакой надежды к его исправлению». Опекунами были назначены дядя и тесть Прохорова, возглавлявшие семейный бизнес. Либо по той причине, что опекуны, как утверждал сам Прохоров, скверно управляли магазином, либо потому, что это предприятие к тому моменту уже было безнадежно расстроено, в 1859 году он все равно был объявлен неплатежеспособным[402].

Крах как предмет торга: культура банкротства

«Банкрот» (1849), первая пьеса Александра Николаевича Островского, стала и первым литературным изображением на должном художественном уровне традиционного русского купечества, моментально обеспечив автору уже не покидавшую никогда его известность[403]. Один из героев пьесы, старый купец Самсон Большов, объявляет себя банкротом с тем, чтобы передать свое процветающее дело хитрому и коварному зятю, не выплачивая своих долгов, но собираясь на деле остаться во главе предприятия. В пьесе изображается новый мир коммерции, основанный на своекорыстии и формальных правовых нормах. Он нарождается рядом со старой культурой торговли, основанной на доверии и родственных связях, для которых юридические формальности лишь служили дополнением. Критики Островского, делая упор на приписываемой традиционному купечеству аморальности, упускают из виду тот факт, что в мире Большова признан и практикуется институт банкротства – ключевой элемент капиталистических преобразований, согласно любым представлениям.

Подобно своим английским, французским или – после 1898 года – американским коллегам, русские купцы считали, что опасность мошенничества уравновешивается возможностью принять меры к упорядоченному разделу активов должника, которого, в свою очередь, стимулировала к сотрудничеству перспектива списания долгов, позволявшая начать дело сначала. В анонимной брошюре, изданной в 1848 году в Петербурге, утверждалось, что в 49 из 50 случаев банкротства кредиторы были готовы пойти на полное списание долгов, в то время как, по мнению автора, лишь в 1 случае из 50 налицо действительно была какая-либо неудача, которая могла служить основанием для прощения задолженности[404]. Таким образом, движителем сюжета у Островского служит не столько вероломство Большова, сколько тот прозаический факт, что его зять, ставший формальным владельцем его собственности, готов возместить лишь 10 % долгов Большова, в то время как кредиторы требуют от него более принятой величины 25 %[405].

Реальные истории о банкротстве купцов и дворян именно благодаря этому элементу – переговорам и состязательности – содержат очень яркие детали, касающиеся российской культуры кредита. Списание долгов при банкротстве было институционализовано в России в 1800 году, примерно тогда же или даже несколько раньше, чем в большинстве основных правовых систем. Однако, как в случае большинства других юридических и административных практик в России XIX века, применение этой меры в удивительно высокой степени зависело от усмотрения частных лиц – в данном случае кредиторов, заседавших в конкурсных управлениях.