Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Заемщики, утратившие доверие кредиторов, должны были сдать оставшиеся у них активы, а затем дать показания, объяснив свою неудачу. Такие показания, как правило, содержали постановочный и даже драматический элемент, обычно нехарактерный для российских судебных процедур до реформы 1864 года[406]. После этого кредиторы, входившие в состав конкурсов, принимали решение о возможности списания долгов, впоследствии утверждаемое судом. Разумеется, это решение зачастую диктовалось существованием обстоятельств, признанных неподконтрольными заемщику, или, наоборот, мошенническими действиями, например сокрытием имущества или счетных книг. Не менее существенно, однако, и то, что кредиторов мотивировала возможность договориться о частичном погашении долга, а это могло заставить их закрыть глаза на очевидное мошенничество. Возможность прощения долгов, по сути, играла роль дополнительного фактора в ходе внесудебного торга между должником и его кредиторами, стремившимися по возможности вернуть свои инвестиции, в случае необходимости прибегая к угрозе отправить должника в долговую тюрьму или даже привлечь его к уголовному суду и предлагая возможность списания долгов банкрота в качестве награды за сотрудничество.

В российской юридической практике XIX века уравновешивались два подхода к долгу, существовавшие, сталкиваясь друг с другом, на Западе по меньшей мере с XVIII века. Более старая точка зрения предполагала, что причиной несостоятельности являются безнравственность и безрассудство должника, в то время как согласно новому подходу, сначала проявившемуся на практике, но со временем закрепившемуся и в законодательстве, риск неудачи частично перекладывался на кредиторов, если неплатежеспособность была вызвана обстоятельствами, неподвластными должнику. В Западной Европе и Северной Америке отношение к должникам на протяжении XVIII и начала XIX века постепенно уходило от признания долгов и банкротства проявлением безнравственности, с которым следовало бороться при помощи суровых законов. Несмотря на то что повседневные долговые отношения по-прежнему опирались на личные знакомства и традиционные представления о чести и достойном поведении, наряду с этим складывался консенсус, объявлявший долги необходимыми и даже полезными для коммерции и подходивший к неплатежеспособности в первую очередь как к экономической неудаче, а не как к моральному проступку. Из этого следовало, что лица, принимавшие на себя риск в торговых предприятиях, больше не должны были наказываться в случае неудачи[407].

Так, на смену английским законам о банкротстве, возникшим в раннее Новое время и носившим карательный характер, пришли уставы 1825 и 1849 годов, в большей мере защищавшие неплатежеспособных коммерсантов, и устав 1869 года, распространявший защиту в случае банкротства и на тех, кто не занимался торговлей[408]. Французский закон от 1807 года был суров к должникам, в первую очередь имея своей целью дать кредиторам возможность выявить, арестовать и разделить активы должников, вследствие чего на практике нормой стали добровольные соглашения между кредиторами и должниками. В дальнейшем законодательство стремилось исправить этот перекос и в какой-то мере защитить и должников.

Следствием новых европейских законов о банкротстве стало то, что должники, проявлявшие склонность к сотрудничеству, могли рассчитывать на полное списание их долгов и начать дело с чистого листа, не ощущая суровых правовых санкций и практически не сталкиваясь с общественным неодобрением. Впрочем, должники по-прежнему считали, что их положение ограничивает их личную независимость как граждан[409]. Что же касается лиц, чьи долги были слишком малы, чтобы на них распространялась защита в случае банкротства – представителей беднейших и трудящихся классов, – к ним все чаще относились не как к объектам благотворительности, а как к преступникам, которых нужно преследовать и наказывать[410].