Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

В качестве возможной причины снисходительности, проявленной по отношению к Кроткову, можно назвать характерное для 1870-х годов более снисходительное отношение к банкротам, которое привело, например, к тому, что в 1879 году было частично отменено тюремное заключение за долги; судя по более ранним примерам, в 1850-х и 1860-х годах Кротков мог бы отделаться далеко не так легко. Однако представляется, что другой важной причиной мог служить факт родства Кроткова со многими из его кредиторов, которые могли оказать влияние на решение конкурсного управления: почти треть его общей задолженности составляли его долги своей собственной жене.

Тем не менее в целом, судя по всему, полное списание долгов отнюдь не было самым вероятным исходом конкурсного процесса, хотя на мой вывод могло повлиять происхождение используемых мной источников – дел, разбиравшихся в судебном порядке[423]. В противоположность делу Кроткова, в вышеупомянутом деле полковника Николя кредиторы явно давили на должника с тем, чтобы он выдал им какие-нибудь скрытые от них активы или принял какие-либо другие меры к выплате долга, в то время как в деле Зубова неясно, какие мотивы, помимо злости и раздражения, вынудили его кредиторов объявить его поведение «неосторожным»: у Зубова едва ли оставалась какая-либо существенная собственность и он едва ли мог приобрести ее в будущем.

Ясно то, что договоренность о списании долга могла быть достигнута в рамках сделки между кредитором и должником. Именно это произошло в случае московского купца Борисовского, банкротство которого с юридической точки зрения было каким угодно, но не «случайным», поскольку его уличили в попытке спрятать товар и различные предметы мебели у своих родственников. Однако кредиторы предпочли проигнорировать этот неудобный факт, из-за которого Борисовский предстал бы перед уголовным судом, лишившись таким образом возможности в будущем выплатить хоть какие-то из своих долгов[424].

И наоборот, кредиторы могли давить на должников, несмотря на оправдывающие их обстоятельства; например, к Артемию Рязанову (пожилому купцу-старообрядцу) не было проявлено никакого снисхождения, невзирая на очень благоприятные свидетельские показания. Согласно им, этот «старик простой и честный» стал неплатежеспособным из-за отсутствия опыта управления ткацкой фабрикой и высоких цен на сырье[425]. Среди изученных мной дел нашлось лишь несколько примеров полного списания долгов при банкротстве. Вероятно, это объясняется тем, что, поскольку для списания долгов требовалось согласие между кредиторами, сочувствовавшие должнику приходили к соглашению уже на ранних этапах процедуры банкротства.

Помимо соотношения между финансовыми и деловыми решениями должников и обстоятельствами, неподконтрольными им, включая стихийные бедствия и колебания цен, являвшиеся обычным делом, другим важным фактором, влиявшим на отношение к должникам во время процедуры банкротства, служили черты их характера, такие как честность, преданность семье и трезвость. В некоторой степени такой подход вытекал из самих правил ведения уголовного дела, применявшихся в России в случае «преднамеренного» банкротства. До реформы 1864 года они включали процедуру (известную как «повальный обыск»), аналогичную раннесредневековому прототипу будущего суда присяжных в западноевропейских странах, особенно в Англии: следователь опрашивал 12, а иногда и больше представителей местного общества с тем же сословным статусом (то есть купцов, крестьян и т. д.) о поведении и характере обвиняемого. В XIX веке ответы практически всегда были положительными, за исключением тех немногих случаев, когда опрашиваемое лицо заявляло, что «ничего не знает» о подсудимом. Хотя этот конкретный процедурный элемент к середине XIX века утратил свой практический смысл, вопрос о личности должника по-прежнему занимал решающее место в процедуре банкротства по причине ключевой роли, которую играли суждения кредиторов, а соответственно, и их мнение о должнике[426].