Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Еще один важнейший набор понятий, относящихся к кредиту, связывал владение собственностью и богатством с намного более запутанными и нередко лишь подразумевавшимися представлениями о доверии и респектабельности. Состоятельный человек обычно считался респектабельным и потому кредитоспособным, однако очевидную роль в любой кредитной сделке играли также риск, случайность и доверие. Состоятельный заемщик вполне мог оказаться худшим кошмаром заимодавца, покинув город, увязнув в продолжительных юридических баталиях или просто расставшись с жизнью. По словам Крэйга Малдрю, в Англии раннего Нового времени, в отсутствие современных кредитных агентств и крупных банков, люди стремились свести к минимуму риск, неизбежно связанный с кредитованием, полагаясь на судебную систему[441]. Однако даже в тех случаях, когда за мошенничество полагалось уголовное наказание, судебная система мало чем могла помочь заимодавцу, чей должник разорялся. Каким же образом заемщики и заимодавцы определяли кредитоспособность на практике? Маркеры доверия носили сложный характер и включали не только объективные доказательства наличия собственности, дорогую одежду и хорошие манеры, но и, что более важно, наличие партнеров, друзей и родственников, указывавшее на принадлежность потенциальных заемщиков к сети владельцев собственности, известных своей кредитоспособностью и достойных уважения.

Таким образом, культура кредита была неотделима от более обширного «невидимого кодекса чести», в XIX веке диктовавшего респектабельное поведение и чьи границы наиболее четко наблюдаются в случае их нарушения[442]. К сожалению, авторы существующих исследований, посвященных кодексу чести в XIX веке, не обращают внимания на его связь с культурой кредита, но примеры из российской кредитной практики фиксируют тот же упор на внешность, обман и сокрытие позора, который Уильям Редди назвал «ключевым аспектом» культуры чести XIX века[443]. Потенциальным заемщикам приходилось демонстрировать процветание и внушать доверие, даже когда они испытывали отчаянную нужду в деньгах, а когда наставало время платежей, потенциально несостоятельные должники пытались убедить своих кредиторов в том, что их финансы находятся в хорошем состоянии и что отсрочка выплаты не причинит никому вреда. Как отмечал Джонатан Спербер, в Германии XIX века даже если и заемщики, и заимодавцы были честны друг с другом, «сохранялся разрыв между уверенностью в кредитоспособности, проистекающей из личных отношений между людьми, и более широкими рамками… коммерции»[444].

Сложная связь между доверием, респектабельностью и укрывательством и обманом, а также значение информационных технологий XIX века были особенно очевидны в тех случаях, когда укрывательство и обман трактовались как уголовно наказуемое деяние. Новости об аферистах и фальшивомонетчиках в XIX веке были так же популярны, как и в наше время. Процветающий сельский помещик, временно нуждающийся в деньгах, или молодой дворянин, объявляющий себя доверенным лицом видного аристократа, с легкостью могли оказаться самозванцами, ловко манипулирующими нормами респектабельности и юридическими формальностями ради получения займов, которые они не были способны и даже не были намерены оплачивать. Друзья и родственники афериста сами могли быть его сообщниками, жертвами или невинными простаками. Пожалуй, самый незабываемый литературный образ афериста вывел Николай Гоголь, сделав главным героем своих «Мертвых душ» (1842) Павла Чичикова, уволенного со службы за взятки чиновника, который скупает умерших крепостных, еще числящихся в официальных документах – ревизских сказках, – чтобы заложить их в государственном банке. Чичиков пытался надуть государство, но его реальные прототипы нередко проявляли намного больше отваги и изобретательности, избегая тех ловушек, которые быстро погубили план Чичикова.

Вопреки гоголевскому сюжету, в реальной жизни частные лица обычно были намного более легкими целями, чем государство, а тот факт, что Чичиков соблюдал все юридические формальности, подчеркивает, что различие между законными и преступными стратегиями и стратагемами было в XIX веке таким же расплывчатым, как и в случае финансовых преступлений нашей эпохи[445]. Более того, истории о настоящих аферистах показывают, что мошенничество не просто подрывало или эксплуатировало нормы респектабельности, но и было неотделимо от них, поскольку все чаще встречавшимися растратчиками из рядов среднего класса двигало, как правило, желание поддержать свою респектабельность и социальное положение, а большинство случаев мошенничества внешне имели почти все признаки законных сделок, какими они и казались их жертвам.

Кредитоспособность и богатство