Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

В XIX веке основой для доверия к человеку и его кредитоспособности служило в первую очередь наличие собственности. Согласно правилам Московского и Петербургского опекунских советов, выдававших до 1859 года займы под залог крепостных «душ», для получения ссуды требовалось только прямое свидетельство губернских властей о том, что у заемщика действительно имеется заявленное число крепостных. Свидетельство требовалось и для подтверждения того, что имущество заемщика было «благонадежно к залогу», но в практическом плане необходимость этого доказательства «надежности» никак не объяснялась, а его получение не представляло собой никакой проблемы: судя по всему, губернские власти выдавали подобные свидетельства более или менее автоматически. При этом поведение и репутация помещиков, а также их уже существовавшие долги не считались предметами, требовавшими особого внимания со стороны властей[446]. Тот же принцип действовал и в случае займов между частными лицами, причем как в художественной литературе, так и в реальной жизни. Несколько фатоватый персонаж из пьесы Островского «Бешеные деньги» (1870) восклицает: «Это хорошо, пятьдесят тысяч деньги; с ними в Москве можно иметь на сто тысяч кредита; вот вам и полтораста тысяч»[447]. В другом месте он утверждает, что безденежье и долги нисколько его не огорчают, хотя некоторые из его кредиторов могут рассердиться и на пару месяцев отправить его в Долговую яму: «Ну, а там и выпустят, и опять я свободен, и опять кредит будет, потому что я добрый малый, и у меня еще живы одиннадцать теток и бабушек, и всем им я наследник»[448]. Богатый купец из другой пьесы Островского – «Шутники» (1864) – так отвечает добродетельной, но бедной молодой женщине на просьбу о ссуде: «А что из твоего слова сделаешь? Шубу не сошьешь»[449]. Как писал мемуарист и бывалый судебный чиновник Василий Геттун, вспоминая полученную им в подарок большую серебряную табакерку, «вещи не худо иметь: поелику при недостатке в деньгах их закладывать можно и в ломбард, и в частные руки»[450].

Аналогичные настроения просматриваются во многих судебных тяжбах, связанных с долгами. Например, в конце 1840-х годов обманутые кредиторы молодого чиновника Николая Дмитриева, делавшего займы, предъявляя поддельные рекомендации, отмечали в своих жалобах, что знали его много лет, ранее уже ссужали ему деньги и он всегда вовремя расплачивался по долгам[451]. В другом случае дворянин Хлопецкий, якобы ссудивший деньги студенту университета Ивану Чулкову, в 1864 году упоминал две конкретные причины для продления ему кредита: во-первых, Чулков заявил, что ему предстоит получить наследство от родственника, а во-вторых, Хлопецкий собрал сведения о Чулкове и получил о нем хорошие отзывы: тот вполне удовлетворительно платил по своим долгам другим людям[452]. Также и юного графа Дмитрия Толстого всегда ссужали деньгами ростовщики, потому что он был единственным наследником богатого и престарелого отца; кроме того, в перспективе женившись, он мог обрести финансовую независимость[453]. Мещанин Алексей Климов, в 1866 году оспаривая свой долг другому мещанину, Михаилу Улитину, на очной ставке с ним заявлял, что тот ни в коем случае не ссудил бы ему таких больших денег, потому что даже не знал, где Климов живет. На это Улитин отвечал, что это правда, но что они вместе ходили в московский магистрат за сведениями о наследстве, которое должен был получить Климов[454]. В 1855 году коллежский регистратор Дмитрий Шереметьевский взял взаймы у мещанина Николая Иванова 100 рублей (или 200, по словам Иванова) в расчете на то, что через несколько месяцев, продав кое-какие земли, должен был получить деньги[455]. Неудачливый предприниматель и аристократ, действительный статский советник князь Владимир Сергеевич Голицын, считался более кредитоспособным, потому что ожидал наследства от богатой тетки, утверждая при этом, что разорился по той причине, что та впоследствии изменила завещание и оставила его без наследства[456].