Вначале – речитатив на манер античных пьес или шекспировских драм о тех силах, которые решают наши судьбы. Прощай, интимная интонация – перед нами уже большая актриса, которая знает, с Кем говорит, когда обращается к небесам. Потом нервные, резкие песни Il tue
(“Он убивает”) и Cet assassin (“Этот убийца”). Здесь остановимся. Тема смерти – едва ли не главная в спектакле. Осмелюсь предположить, что олицетворяет ее вовсе не белокурый Давид, полуребенок-полухулиган, с его напором и нежностью, чрезмерностью и робостью. Слишком много в нем жизни и устремленности в будущее. Он охотно обещает Лили все:– Я знаю ночи, но я забыла, каким бывает утро…
– Я подарю тебе утро.
– Я забыла времена года…
– Я верну тебе их.
– Сады…
– Я открою их тебе.
И он же все понимает и в финале отпускает свою певицу, свою “цаплю”: “Пой для них”.
Смерть – это скорее черный шар, hommage
покончившему собой Люсьену Мориссу. Это ему она говорит: “До встречи, Люсьен. Я больше не могу петь”. Будучи человеком судьбы, она прекрасно понимала, что в известном смысле этот спектакль – финал, конец пути, и ей хотелось прокричать о своей боли, своем отчаянии и своей любви всему миру. Ведь, кроме музыки и публики, у нее больше ничего не было в жизни, и остров мимоз, как и другие выдуманные прекрасные земли (песня Campadile), – это всего лишь мираж. Не знаю, оценила ли это существование на краю публика, но его точно понял своим великим художническим чутьем Жерар Депардье – поэтому и подчинился, и принял ее условия игры, за что она была ему благодарна до последнего вздоха.Зал в конце концов пробивали, конечно, шлягеры, дивные мелодии и ее неповторимый голос, который каким-то чудом на “Лили Пасьон” окреп и стал напоминать прежний. Это элегантное Tango indigo
, “Голубое танго, щека к щеке”, во время которого зарождалась страсть героев, знаменитое Mémoire, mémoire (“Воспоминание, воспоминание”), вместившее всю ее жизнь: от L’Ecluse до ада болезни. И, конечно, бесконечно прекрасный L’île aux mimosas (“Остров мимоз”). Не зря Депардье написал в своей книге: “Мне всегда казалось, что твой голос возносится к небу. Каким-то образом слова твои обретают материальную оболочку. Я всегда обожал строчку: «Наша любовь напоминает горделивые соборные башни». Клянусь, я видел твой собор, он висел в воздухе прямо передо мной. Для маленького беглеца из Шатору (город, где он родился. – Примеч. автора) песня обладала властью, была наделена огромной силой. В самые тяжелые моменты жизни она уносила меня на остров мимоз”. Какая Лили – в спектакле проходит вся жизнь Барбары: здесь и владелица борделя Прюданс, приютившая ее в Бельгии, и брак с человеком, чей образ стерся из памяти, и пейзажи Преси, где в водной глади Марны отражаются любимые лица… И монолог O mes théâtres (“О мои театры”) – это ее сцена, ее тишина, ее страхи и триумфы. Времена неудачной “Мадам” далеко в прошлом: теперь ее голос звучит так, как, должно быть, звучал у Рашель или Сары Бернар. И, как у них, все держится только на ее нервах, ее темпераменте и этом самом голосе, который того и гляди уйдет навсегда, как уходили все, кого она любила.А были ведь еще и загадочная меланхоличная песня Bizarre
(“Странный”) с образом города, где тени как ящерицы перед фарами машины, покидающей госпиталь, в котором кто-то умер и куда кто-то опоздал, и энергично-брехтовская Tire pas (“Не стреляй”), и философские Qui est qui (“Кто есть кто”) и Qui sait (“Кто знает”), уравнивающие в правах все живое, что есть на земле… На афишах и снимках она сияет рядом с Депардье, которому еще нет и сорока, будто молодея под его взглядом. Безупречный макияж, элегантный силуэт в черном. Но ей тяжело все это давалось. Вот как запомнила Мари Шэ обстановку после представления: “Они еще долго аплодируют. Кто-то бросает на сцену букет мимозы. Наконец, гаснут один за другим прожекторы, сцена пустеет, зрители уходят в ночь. Праздник окончен. В ее гримерке жарко от света ламп: первый жест – найти очки, потом – подправить макияж. Она разгримируется только дома. Рассеянный взгляд на тех, кто ждет ее слова, или улыбки, или хотя бы прикосновения кончиков пальцев. Никого, она сейчас никого не может видеть. Слишком устала. Одно слово музыкантам, они обмениваются шутками, она смеется. Потом надевает широкое пальто, перчатки: «До завтра!» На улице ждет машина, несколько теней возле нее, несколько взглядов, это все. Она приветствует их взмахом руки и выдыхает: «Сумасшедшие, такой холод…» Машина трогается с места. Она возвращается в Преси”.