Батийна

Батийна вспомнила бабушку Данакан в дни далекого детства. Жесткие, огрубевшие пальцы, побитые до синевы ногти, потрескавшиеся, заскорузлые ладони пугали Батийну. А бабушка, бывало, разговорится: «Это они такие потому, что я юность свою провела у порога юрты Арстаналы. Чего только не переделали эти руки! Только ты их не бойся, милая, это мои руки, не какой-нибудь бука». Голова у бабушки странно тряслась, глаза слезились. Дребезжащим голосом она говорила: «Видела я настоящий ад на солнечной земле. Смилостивился бы аллах да вас избавил, моих детей, от подобных мук. Хоть вы пожили бы по-человечески».

Батийна верила тогда: «Бог, конечно, послушает бабушку. И нам не придется страдать. Все муки достались бабушке, и она их с собой унесет».

Вспомнив про бабушку, Батийна невольно задумалась над своей женской долей. «О несчастная и глупая я! Бог не только не смилостивился над нами, он самое трудное, горькое оставил на нашу долю. А какая мать у меня была красивая! И уже состарилась… Как быстро все проходит! Неужели жизнь наша скоротечна и темна, как ночь? Неужели человек вечно обречен мыкать горе? В чем же тогда смысл жизни? Ой, мама, мама… Лучше бы ты родила меня мужчиной. Я не дала бы тебя в обиду и кормила бы до старости. Из-за меня вам и досталось… О, когда сгинут бесправие и скудость на земле?»

Вот и погостила Батийна у близких родственников. Она вернулась к себе с щемящей болью в сердце. Неумолимо донимал ее вопрос: «Почему, создатель, одни рождаются имущими и задирают к небу нос, а тысячи других таких же людей рождаются бедняками, маются в неизбывной нищете и рабстве у богатых?»

И ответ на свой вопрос не находила.

Шли годы, Батийна больше не навещала родных. Не случайно хитроумный Кыдырбай ее не отпускал: «Если она уедет к своим старикам, то больше не вернется, скажет, нарушил-де слово». Весной он отговаривался тем, что подоспел сев; приходила осень — ссылался на то, что скоро выпадет снег, а когда ложилась зима, то убеждал Батийну, что путь далек и труден, что можно пропасть в дороге и не вернуться. Одним словом, Кыдырбай откладывал ее поездку к родителям с одного времени года на другое.

Батийна отдавала себе отчет, почему ее не отпускают. Она могла бы настоять на своем, если бы решительно сказала деверю: «Разве я здесь на положении проданной за выкуп рабыни? На скачках меня выиграли, что ли? Я равноправный член вашей семьи. Поэтому извольте дать мне лучшего скакуна, лучшую сбрую, достойную одежду, ценные подарки, спутников, и я отправлюсь к своим родителям».

Но Батийна не разжигала себя. Просить, требовать — значило унижаться. «Нет, пусть сами снаряжают меня в дорогу, как это полагается в лучших семьях. Раз они забыли про паши обычаи, придет время, и я кольну им в глаза. Буду терпеливо ждать. Мать с отцом переживут как-нибудь. Младшие братья и сестра, вероятно, помогают старикам. Ничего, будем живы — увидимся», — решила Батийна.

Дети в семье Казака давно подросли. Сарала, приезжавший прошлой осенью в аил Кыдырбая, рассказывал, как играли свадьбу младшей сестренки Акиймы, любимицы Батийны. «Правда, Акийма вышла не за сына бая, но нельзя сказать, что она попала в бедняцкую юрту. Семья со средним достатком. Немного овечек, немного коз и кров над головой. И кони свои. Неожиданных гостей родители жениха приветят и угостят, не побегут у кого-то клянчить взаймы ягненка или козленка!.. Словом, Батийна дорогая, о младшей сестренке можешь не беспокоиться. В хорошую семью попала», — заключил Сарала.

Батийна ясно представила веселое личико Акиймы, всегдашнюю ее шаловливую улыбку, в которой обнажались два ряда белых точеных зубов.

Вспомнила вдруг Канымбюбю — Овчинку, которая из-за несчастной шкурки попала в лапы Тилепа. Дай бог счастья сестричке! Погоревала тут же о своей судьбе…

Батийна сравнивала себя то с топориком, затупившимся о твердый гранит скал; то со скакуном, павшим на все четыре ноги; то с соколом, растерявшим свои рулевые перья и камнем рухнувшим на землю; то с белой косточкой, заброшенной в густую высокую траву, — и тут случилось самое неожиданное: она въяве увидела свою первую любовь и первую надежду — Абыла.

Не его мимолетный силуэт, что мелькал перед ее взором не однажды, — перед ней стоял ее Абыл, да, ее Абыл, тот же и вместе с тем совсем не прежний, веселый Абыл. Видимо, жизнь его не очень-то баловала. Он стал как-то пониже ростом, правда, в плечах раздался, возмужал. На лбу пролегли морщины. Когда-то белое лицо почернело. Может, подолгу работает в открытом поле или в горах? Может, это разлука так скрутила его? На щеках нездоровый налет, будто Абыл и не был румянощеким джигитом. Нос расплылся, а щетинистые усы вздыбились торчком, словно от холода, и местами в них проглядывали серые волосинки… Лишь печальные глаза напоминали прежнего Абыла. Притушенный взор его как бы говорил: «Да, Батийнаш, я тоже настрадался по тебе. Очень много думал. Не раз ты являлась во сне. Сердце мое изранено, ноет посейчас… Никогда уж не заживет…»

Батийна была безгранично рада и в то же время опечалена этой встречей.