Батийна

— Вы, молдоке, сами, наверное, слышали обо мне. Привезли меня, правда, в богатую, именитую юрту, но муж попался балбес среди двуногих. Я много лет терпела, надеялась, что он наберется ума и станет человеком… Меня напрасно позорили. Теперь, что ни день, я живу под побоями. Деверь, когда брал меня за своего младшего брата, обещал: поживешь три года, и если брат не станет человеком, ты будешь свободна. Но прошло уже два раза по три года, а свободы и краешка не видать. Я пришла к вам за советом, как мне освободиться по шариату. Скажите мне правду, что сказано об этом в ваших книгах?

— А ты что, разве не уважаешь своего мужа? — спросил мулла не без интереса.

— Совсем не уважаю. А за что, молдоке? С первого взгляда я видела, что мне попался не человек, а зверь.

Тагай, будто испугавшись чего-то, в недобром предчувствии невнятно вполголоса забубнил молитву.

— Скажи скорее, дитя мое: лаи-алавна-иллала! Грешно человека сравнивать с животным. На том свете душа за это непременно попадет в ад.

— Простите меня, молдоке, но как его еще назвать по-другому? — Батийна все-таки решила говорить прямо. — Он настоящий медведь… Скажите мне, получат ли свободу безвинные женщины, мученицы, испепеленные побоями своих мужей? Я с открытой душой пришла к вам, молдоке. Помогите моему горю.

Тагай жестко бросил:

— Ты должна жить с мужем!

— Себе наперекор? Вы же нас соединяли в брачный союз. Тагай пропустил эти слова мимо ушей.

— А как твои родители? — спросил он, помолчав.

— Да их вынудили меня отдать сюда.

Тагай, будто о чем-то вспоминая, снова умолк, уставившись в одну точку. Потом потрогал кончик бороды, слегка подался вперед и сердито сказал:

— Когда я вас соединял, ты, дитя мое, говорила, что принимаешь мою молитву и согласна жить с этим человеком?

— Сама я не давала согласия.

— А свидетели говорили?

— Говорили… Я же промолчала, потому что была не согласна стать женой этого человека, молдоке. Это они сказали за меня: «Она согласна». Врали свидетели.

— Э, дитя мое, при совершении нике[76] есть три условия. Первое — любовь между будущими супругами. Второе — если женщина и не согласна выйти за этого человека, важно согласие родителей. Третье — это мнение свидетелей… Да, да! Я теперь вспомнил: тогда все свидетели закричали, что ты согласна вступить в брак. Так что брак твой с сыном Атантая Алымбаем угоден самому аллаху. Ты нареченная жена сына Атантая, и до тех пор, пока Алымбай не даст своего согласия на развод, тебе нельзя от него освободиться. Таков истинный путь шариата, дитя мое.

Батийна разрыдалась:

— Молдоке, неужели изо всех путей шариата для меня не найдется ни одного?

— Да, дитя мое. Ты у меня спрашивала о путях шариата. Я тебе все растолковал. Что еще?

Батийна с тяжелым чувством обиды пошла из юрты, куда повели ноги, и, заламывая пальцы, повторяла:

— Нет свободы и на путях шариата. Но я не устану ее искать, даже если придется сбрить косы и превратиться в отшельника и дервиша.

Песня Абыла

Все складывалось одно к одному: в шариате Батийна не нашла поддержки, на которую все-таки понадеялась, и Кыдыр-бай оказался обманщиком, не сдержал слова.

Что делать? Она безысходно прикована к Алымбаю невидимыми скрепами постылого брака.

До родителей путь долог и труден. А бедным старикам не под силу часто навещать дочь. Одной же Батийне ехать никто не позволит.

На третьем году жизни с Алымбаем она провела у родителей около месяца. Тогда ей бросилось в глаза, что мать с отцом сильно сдали. Казак, лишившись единственного коня, беркута и ружья — все пошло в покрытие иска Адыке, — долго не мог промышлять охотой.

Куда девались его широкие плечи, крепкие ноги и острый орлиный взгляд! Он неузнаваемо похудел, выпирали скулы, спина согнулась, — ну, совсем дряхлый старик. Не так давно он, как неутомимый джигит, подолгу бродил по горам, а теперь шел на охоту, словно на похороны, с низко опущенной головой, забросив костлявые руки за спину. Батийна даже прослезилась:

— Бедный отец, бывало, как ветер носился по склонам и скалам… Чем только ему помочь…

Мать тоже не порадовала. В когда-то густых иссиня-черных косах Татыгуль все заметнее пробивалась седина. На румяное, тугое, обветренное лицо прежних лет легла печать страданий. У глаз, около ушей и даже на щеках время сплело паутину из мелких морщинок. Следы старости! Мать и садилась, и вставала со стоном кокуй[77], опираясь на руку. Другой все время держалась за поющую поясницу.

Крепкие когда-то руки не знали устали: обрабатывали овчины, с треском и хрустом выворачивали корневища усохших кустарников, готовили домашнюю дерюгу, ткали и пряли шерсть, день-деньской проводили у порога бая, давая себе лишь короткий ночной отдых, а теперь отяжелели, дрожат и обидно бессильны.