Батийна

И Алымбай бесшумно, по-медвежьи ступая, обрушивал толстую плетку на плечи Батийны. Раньше она боялась, дрожь била ее, теперь привыкла к ударам, не просила пощады и не падала мужу в ноги. Стало безразлично: пусть хоть зарежет ее… Никто не придет на помощь, никто не отнимет тугую камчу у Алымбая. Да она и не искала защиты, не хотела унижаться. "Все они бессердечные! — думала Батийна. — Никто не остановит этого безумца!»

Поиски судьбы

Тилеп никак не мог примириться с тем, что его юная жена Канымбюбю зачастила к Батийне. Бедняжке хотелось набраться ума у старших. А Тилеп думал иначе: «Ах ты замухрышка. Будешь учиться у этой потаскухи, она до добра тебя не доведет…»

Однажды Тилеп побил, накричал на жену, а сам прискакал к Кыдырбаю.

— Эй, Кыдыке, выслушай жалобу моего сердца, — начал он, не слезая с лошади, побелев скуластым лицом. — Пора тебе прекратить баловство своей невестки-смутьянки! Моя благоверная и богом посланная жена будто рехнулась. Каждый день стала сюда бегать. Что-то неладно… Не иначе как твоя невестка плохому учит мою Канымбюбю. Если ты не прицыкнешь на Батийну, то скоро женщины аила пойдут по неверному пути.

Не успел Тилеп отъехать на почтительное расстояние, как Алымбай принялся истязать Батийну. Тугая камча то хлобыстала о шесты юрты, то клещом впивалась в тело Батийны, но она крепилась.

— О, чтобы тебя сам бог покарал! Чтоб тебя прокляли духи предков!

Вопли Батийны прерывались частыми ударами, и каждый, кто это слышал за юртой, содрогался от боли. Слышали их и в юрте Кыдырбая, но оттуда никто не выходил. «Пусть еще немного похлещет… Ничего, не сдохнет», — думал злорадно Кыдырбай и спокойно попивал кумыс.

Но вот заговорили в юрте старого Атантая.

— О учтивый и достопочтенный отец своих детей, — взмолилась Гульсун, — вели своему младшему сыну оставить бедняжку в покое. Сколько можно бить женщину? Чем моя сношенька Батийна провинилась?

Атантай промямлил:

— О, нечистая твоя сила! Замужней женщине искони положено быть битой. Чем-то, значит, провинилась.

Гульсун стояла на своем:

— Не говори таких слов, отец своих детей. Невестка моя ни в чем не виновата. Если отец не может одернуть своего сына, то не обижайся на меня — его остановит мать.

И, резко отбросив полог юрты, Гульсун покинула ее. Элечек сбился набок, но ей нипочем. Со старушечьей решительностью она сердито направилась к юрте Кыдырбая.

— Эй, Кыдырбай, где ты, мое дитя? — раздался звонкий голосок Гульсун. — Оглохли вы, что ли? Может, у вас сердца окаменели? И никто не слышит стона Батийны? Сию же минуту остановите руку разбойника! Кыдырбай, я, твоя мать, требую. Не послушаетесь меня, знайте же, я вам больше не мать.

Кыдырбай в тебетее чуть высунулся из юрты.

— Что еще там? — небрежно спросил он.

Гульсун, дернув полой наброшенного на плечи халата, добавила:

— Ты еще спрашиваешь, что случилось? Тот дуралей намерен убить мою невестку. А вам тут уши заложило… Если считаете меня своей матерью, хоть и не сосали мои груди, чтоб никогда плетка не свистела над головой Батийны!

Кыдырбай, который с наслаждением прислушивался к свисту камчи и тугим ее ударам, нарочито громко крикнул:

— Неужели он, бог его возьми, бьет свою жену? Хватит! Прекрати, дуралей, говорю!.. Чтобы бог его взял, наверное, от кого-то наслушался, что мужья должны пороть своих жен…

Гульсун строго сказала:

— Сынок Кыдырбай, ты один из главных аксакалов рода. И не притворяйся, будто тебе неизвестно, что творится в твоем аиле. Ты прекрасно все знаешь и понимаешь. Так усмири же своего скандального и самовольного братца, и чтоб впредь не обижал мою невестку. И внуши моему бессердечному сыну — нечего бахвалиться силой с помощью плетки. Не то я серьезно обижусь…

Какое-то время Алымбай пореже пускал в ход плетку. Но свободолюбивое сердце Батийны остыло, как камень в стужу, и ничто больше не могло его отогреть. Раньше будто невидимая, но прочная шелковая нитка дальнего родства связывала ее с этими людьми. Теперь и нитка оборвалась и чувства притупились. Порой она казалась себе совершенно одинокой — вроде бусинки, затерявшейся ночью в густой высокой траве.

Все и вся кругом стало ненавистно: и тупо-жестокий муж Алымбай, и почтенный стареющий Кыдырбай с его жадной и хитрой Турумтай, и загоны скота, и дорогая посуда, и эта роскошная, сложенная тугими скатками постель. Чужое, холодное богатство.

Уйти, уйти куда глаза глядят, исчезнуть бесследно в горах, умереть. Но как тут вырваться из цепких уз брака и не обрушить кары на головы родителей, просватавших ее по сложившимся в незапамятные времена обычаям. А всякий, порвавший брачные узы, виновен перед самим богом, и даже босоногие сорванцы будут распевать:

Впервые разведенная — еще пока жена,
Вторично разведенная — джигиту не нужна,
А трижды разведенная —
Скажу наверняка —
Похуже изможденного худого ишака[72].