Батийна

В конце концов шариат — божий закон — не освободил ее дочь. Найманбай оказался не в силах помочь Канымбюбю.

Несчастная мать горевала. «О люди, — шептала она. — Что вы глумитесь над моей звездочкой? Я просила вас: сделайте меня своей рабыней, но освободите дочь. Угасает робкий огонек, единственный светильник нашего отца. Пожалейте бедную сироту. Ведь она тоже человек».

Бедная Сыяда слегла, обращалась за помощью и к горам, и к камням, и к богу, и к черту, взывала к создателю-аллаху, к духам батыров и великанов — прийти на помощь дочери. А помощь ниоткуда не приходила. Кто прислушается к просьбе бессильной вдовы?

Сыяда совсем ослабела, где ей было добраться до юрты Тазабека или Кыдырбая! Даже если б и добралась, кто бы ее слушал?..

Взяв в ослабевшие руки кривую палку из сухого можжевельника и неуверенно ступая трясущимися ногами, она вышла с надеждой пожаловаться старейшинам.

Она путалась в лохмотьях длинного бешмета, в голове все мутилось. Сыяда топталась вокруг своего прокопченного дырявого шалашика.

— О милые старейшины! Что же вы не вступитесь за мою сиротку? Богом проклятый Тилеп издевается, заживо хоронит мою звездочку. Куда же вы смотрите? Ведь она птенчиком попала в сети гадкого человека. И как ей выбраться оттуда?

Прислонившись к шалашу, Сыяда сползла на сырую землю, и навеки закрылись у нее глаза.

Круглых сирот после смерти вдовой Сыяды взял на содержание брат Канымбюбю — Асантай. Канымбюбю совершенно была беспомощна. Сама еще ничего путного не видела, считай, с малых лет заточена в мрачную юрту Тилепа. А после смерти матери и вовсе стала неразлучной тенью Батийны — единственной своей заступницы.

— Что же теперь? Почему меня все-таки не избавили, сестра, от моего мучителя?

— Разве ты не знаешь, что случилось? Твои дядя сделал все, что в его возможностях. Но силы были неравные. И старейшины взяли над ним верх. А пришлый мулла поддался этому узкоглазому дьяволу Тазабеку. Какой же он мулла, если бога меньше боится, чем Тазабека? Настоящий он трус и прислужник!

У Канымбюбю глаза округлились от изумления.

— А что, сестра, разве и муллы бывают трусами?

— Еще какими! Ты пока ребенок и не все понимаешь… И тоже изрядная трусишка. Так бы и объявила свидетелям, что не желаешь Тплепа, что забрал он тебя в покрытие долга за жалкую мерлушку-овчинку и что хочешь скорей уйти к матери…

Канымбюбю притихла было, потом сквозь слезы сказала:

— Этот Мекебай меня напугал. Улыбается и спрашивает: «Желаю ли я Тилепа?» Я и не знала, что ответить… А теперь что? Дядя, наверное, больше не приедет. Мама умерла…

Батийна обняла Канымбюбю за худенькие, острые плечи, прижала ее голову к своей груди и кончиками кисейного платка вытерла у нее слезы.

— Не бойся Тилепа. Скажи ему: мама умерла. Маленькие братишки остались сиротами. Я буду к ним ездить. Скажи, что ты должна им помогать… Ведь ты — настоящая хозяйка над всем скотом, что есть у Тилепа. Скажи ему твердо: ты обязан кормить моих малышей. Если откажешься, уйду, мол, от тебя, и пропадай себе пропадом.

— Сестра, Тилеп очень жадный старик. Он трясется даже над обглоданной костью.

— А ты и не спрашивай у него. Бери тайком, что надо, и носи малышам. Ведь ты свое берешь.

«Как же так?» — подумала Канымбюбю. А Батийна уверенно добавила:

— Теперь и я не прежняя. Стала смелее. Смогу постоять за тебя. У нас вон сколько еды пропадает зря. Я буду приносить тебе и мясо, и масло, и сушеный сыр, и сладкий творог. Скажи своему старшему брату Асанбаю, пусть приезжает. Я ему дам шерсти, хороших шкурок на шапки и шубы детям…

Канымбюбю немного воспрянула духом. «А и правду говорит сестра. Кто кроме меня поможет малышам?»

В последнее время Гульсун и Батийна тесно сдружились, совсем как неразлучные сестры, у которых нет никаких тайн. Доверчивая юная свекровь в разговорах с Батийной отводила душу.

Случается, сердце у Гульсун вдруг сожмется в комочек от приступа тоски, но тут же открытые черные глаза молодухи озорно загорятся, по личику с мелкими веснушками промелькнет лукавая усмешка, и девочка-свекровь скажет:

— До чего же хитер у меня старик! Лежит, задыхается от кашля, не в силах голову поднять над подушкой, а чуть уловит шорох в юрте, насторожится, словно кот, и сейчас же допытывается: «Кто это там? Иди, иди отсюда!» Стоит кому переступить порог, и он, трухлявый пень, бесится, зло машет рукой, покрикивает: «Кто тебя сюда звал? Убирайся!» Ревнует, значит, к каждому…

— Ну и черт с ним, пусть ревнует! — вставляет Батийна. — Твой старик все равно что арча с усохшими корнями на краю высокой скалы, вот-вот гнилое дерево рухнет в пропасть!

Гульсун усмехается и добавляет:

— Вредный же старик… Во все сует свой нос! Ревнивый.

— Плевать, что он ревнивый. Что тебе!.. — Батийна, сощурившись, негромко засмеялась. — Ты лучше скажи: а старший брат Канымбюбю заезжает к тебе? Как там поживают сиротки?

Гульсун наклонилась к уху Батийны и стеснительно зашептала: