Батийна

Атантай взял себе в жены Гульсун, когда ей было пятнадцать, а ему за восемьдесят. И она досталась ему даже без особого калыма. «Пусть погреет зябкие стариковские колени. Авось около юного существа еще малость поживу. Молодая кровь пожурчит около меня, и ее горячее дыхание взбодрит мое дряблое тело», — не терял надежды жених-аксакал.

Прожили Атантай с юной женой несколько лет, и свалился он, подобно древней арче, продутой всеми ветрами и давно побелевшей под солнцем.

Мой падишах,
Отрада наших глаз,
Ты сокол смелый, улетел от нас.
Мой падишах,
Несметна рать людей,
Исчезнувших среди ночей и дней.

Высоким, чистым голосом Гульсун слагала прощальный кошок про мужа — древнего Атантая, которого она, словно кукла, забавляла в его последние годы. Песня получалась простая, но трогала за душу каждого, кто был на заупокойной трапезе. Гуль-суп нанизывала слова, как бисеринки. И участники похорон, слушая ее, вместе с ней грустили и вздыхали, а то и улыбались невольно. Колокольчиком разливался трепетный кошок Гульсун:

И в страшный год,
Когда в седой пыли
Китайцев полчища
Поработить нас шли,
Их у границы встретил наш народ —
Какие там джигиты полегли!

Мой падишах,
Ты для меня Кызыр,
Таких, как ты, не часто видит мир.
О сокол мой,
Среди ушедших нет
Тех, кто без мук покинул этот свет.

С каждым новым кошоком, что слагала Гульсун, ее заливистый нежный голос звучал звонче и чище. Она не рыдала, подобно иным режущим слух горластым женщинам, и не вопила до хрипоты отрывистым и резким плачем, подобно следу одинокого всадника на верблюде.

Гульсун не стремилась проливать слезы. Некого было оплакивать. Сердце у нее не щемило от утраты дряхлого мужа. Но ей хотелось петь, еще петь своими словами.

Слагая строфу за строфой, Гульсун вдохновенно сочинила новый кошок:

Мой падишах,
За нами смерть следит,
И за горами нас она узрит.
Мой падишах,
Мы все подвластны ей,
Властителей земных она сильней.

Кто из живых
Ее осилить смог?
Она шагает за любой порог.
Она придет —
И не прогонишь прочь.
Таков закон: за днем приходит ночь.

Пусть бога не корит
За свой недолгий век
И не таит
Обиды человек.

Мой падишах,
Не возропщи и ты —
Кто в мире видел вечные цветы?
Мой падишах,
Другого нет пути:
Коль смерть пришла, ее путем иди.
Коль смерть зовет,
И ты иди за ней
В ее простор —
От светлых этих дней.

Когда душа уходит навсегда
От тела бренного —
О чем жалеть тогда?
Свое отжив,
Зачем стремиться жить?
Не лучше ли уйти и муки позабыть.

…Отпричитала вдова Гульсун, оплакали родственники и предали земле почтенного Атантая, но плач у его юрты не сразу погас.

По стародавним обычаям поминки тянутся целый год. И старухи, и обязательно вдова, нередко и молодые женщины трижды на дню собираются и громко причитают.

Вначале хором голосят все женщины, потом смолкают, и протяжный копток выводят лишь те, кто умеет слагать. Они пронзительно оповещают каждого вошедшего в юрту, кем был усопший, восхваляют его былые подвиги, прославляют его мужество и красноречие, великую щедрость и доброту характера.

Воспевание достоинств умершего длится весь год. Обычно осенью дается поминальный пир, на него съезжаются и сходятся все, кто сколько-нибудь знал покойного.

Лишь после поминального аша[85] с вдовы снимают черное покрывало, и она прекращает слагать кошоки. Может ездить по гостям. Родственники отменно угощают ее, одаривают особым платком и чапапом. Теперь вдова считается свободной от замужества и может устраивать дальнейшую свою жизнь.

Осень была на пороге. Словно выщербленные зубы верблюда, вершины Великих гор прятались в мглистых прядках тумана.

Уже две недели, как аил Кыдырбая перекочевал на осеннее стойбище, кругом была жухлая, переспевшая и примятая морозцем трава.

Гульсун плохо почувствовала себя с первого дня переезда — хваталась за бока, охала и приседала.

— Ой, невестушка, что-то живот у меня нестерпимо болит. Что это значит, а?

— А вдруг это схватки, эже?

Гульсун то бледнела, то все лицо словно заливало краской.

Батийна тревожно заторопилась:

— О боже, да это настоящие схватки, эже!