Батийна

— Да, сношенька, невзначай появляется. Недавно был. В неурочный час. И проклятый старик, кажется, его заметил. Раскричался: «Пока я был всесильным Атантаем — в мою юрту никто не смел ходить! А теперь сюда заглядывает всякий, кому не лень, чего-то вынюхивает. Это ты их привлекаешь, попрыгунья? Кто тут сейчас был? Гнать! Чтоб ноги его здесь не было! Мои проклятья, смотри, дойдут до всевышнего и покарают тебя, попробуй только мне изменить. Не только на этом, но и на том свете будешь проклята! Засушу тебя, как трухлявую арчу». Ишь ты, старый хрыч, лежит неподвижно, кашляет хриплым лаем, а туда же — стращает, что засушит меня.

Гульсун рассмеялась и, ткнув Батийну в плечо острым пальчиком, добавила:

— А мне иногда страшновато. Как подумаешь, старик еще заколдует меня…

— Пустое. Зря ты боишься, — сказала Батийна со смешком. — Мужчины самого аллаха не страшатся, а нам чего перед мужьями робеть?

Гульсун наморщила лоб. «А что, правду говорит Батийна. Какое этому старику дело до того, кто ко мне ездит? Чихать мне на его проклятья, а я поблаженствую со своим желанным Асанбаем».

— Верно, эже, — подхватила Батийна, угадав мысли Гульсун. — В этой жизни нет, наверное, ни одного благодарного мужчины. Сколько я ни старалась, хотела понравиться, все делала в угоду. А он меня?.. Плеткой… Натерпелась. А ты молодая, веселись и радуйся со своим милым. Смотри только, чтобы о злой язык не уколоться. И никто не посмеет тебе слово поперек сказать.

Неизвестно, кто тут виноват: то ли старый муж, то ли ночной бродяга-ветер? Но Гульсун, «до которой никто не смел дотронуться», нескрываемо изменялась. Все чаще ее клонило ко сну. Изнемогая от головокружения и тошноты, она полеживала на расписной кошме, а то и где придется. Лицо Гульсун покрылось крупными конопушками, припухло, на щеках появились сероватые пятна.

Как-то Турумтай предупредила Батийну:

— Кажется, наша свекровь понесла. Присматривай за ней. Чтобы никто не испугал. Надо беречь молодуху — первый ребенок будет.

Узнал и старик Атантай, что Гульсун беременная. Но ничуть, кажется, не обрадовался, что в восемьдесят лет выпустит из своего гнезда еще одного птенчика. Содрогаясь от лихорадки, он сокрушенно пожурил Гульсун:

— Допрыгалась… Ах ты непутевая!.. Наперед знал…

Опершись трясущимися руками о подушку, он хотел было приподняться, но что-то у него хрустнуло, и старик повалился навзничь.

С того дня Атантай лишился речи. Он не мог уже сказать: старость ли его одолевает, или какая болезнь точит тело. Пролежал безмолвно и недвижимо три дня, а на четвертый на глазах у своих сыновей и снох вытянулся, седая бородка задралась вверх, и он навсегда успокоился.

Смерть престарелого человека, прожившего долгую жизнь, — весть сама по себе не очень-то печальная для его родственников. Тем не менее похоронить его со всеми присущими почестями — святой долг всех близких покойника. Старик умер. Но имя его продолжает жить и в старшем сыне Кыдырбае, и в младшем Алымбае, и в братьях и сестрах.

Едва Атантай закрыл глаза и душа его рассталась с телом, несколько гонцов верхами поскакали по окрестным аилам, оповестить родственников и близких о печальной утрате.

Домочадцы же кинулись искать Гульсун.

— Батийна, где твоя свекровь? — озабоченно, прямо с порога спросила Турумтай. — Куда она подевалась? Разве она не знает, что старик ее преставился? Не пришлось бы нам краснеть: люди придут, а вдовы нет дома.

Но Гульсун и правда было не до старика. Ей самой было тяжко.

Батийна, впрочем, недолго искала свекровь: нашла ее за юртой. В час смерти Атантая Гульсун спала в тени.

— Эже, эже, вставай, скорей!

Гульсун сонно, нехотя протерла глаза.

— Божья воля, старик твой только что испустил дух, — сказала Батийна.

— Что, умер? — Гульсун поежилась.

— Идем! Тебя должны покрыть черным…

Упираясь руками в землю, Гульсун с натугой поднялась. Живот у нее заметно округлился. Батийна ввела юную вдову в юрту.

Жены родственников мужа облачили Гульсун в траурный наряд — черную мантию, подпоясанную шелковым кушаком, и просторный парчовый халат, свободно наброшенный на плечи.

Молодой вдове ничуть не хотелось плакать. Ей было даже смешно, что ее так забавно обрядили.

Не дожидаясь, когда женщины позовут ее слагать плачевные запевки, она тихо спросила Батийну:

— Как же мне величать старика?

— Говори: «На кого ты оставил меня, о мудрый мой падишах и властелин?..»

Гульсун призадумалась и шепнула Батийне:

— Пожалуй, просто называть падишахом, да?

Батийна кивнула головой. И Гульсун запела кошок…

Просватанная девочкой за старика, который годился ей в деды, она рано повзрослела душой и за наружной веселостью приучила себя скрывать печаль. Мало кто из бравых джигитов заглядывался на Гульсун, дочь местного сапожника. Кто обратит внимание на крохотную замарашку, дотемна занятую очисткой сыромятных кож и растяжкой жил на нитки?

Когда Гульсун пришли сватать за богатого, именитого старика Атантая, отец девочки не стал противиться. Посмей он что-нибудь возразить, старшины могли пристыдить, а то и припугнуть сапожника: «Безумец! Не зарывайся! Смотри, покарает тебя борода Атантая-аке».