Батийна

Полдень станет вечерком,—
Кривой станет дурачком —
То барашком, то бычком.
Ой, джене, что мне поделать?
Наземь упаду ничком.

Я любви глотнула яд.
Тучки белые летят,
Застилают душу тьмой.
Ой, джене, что мне поделать?
Где теперь желанный мой?

Сев на серого коня
И сквозь ночь его гоня,
Я забыла солнце дня.
Ой, джене, что мне поделать?
Яд любви бы спас меня…

Сев на черного коня,
Поскачу сквозь сумрак дня,
Жжет печаль сильней огня.
Где, скажи, джене родная,
Яд смертельный для меня?

Больно жалит скорпион,
Отравил мне сердце он.
Ты прости меня, желанный,
Коль услышишь смертный стон[24].

Сайра, сама певунья, да еще какая, едва сдержалась, чтобы не подхватить «Печальную песню девушки». Все-таки решила, что не будет терзать душу бедняжки.

Ничего здесь не изменилось — квадратный валун, словно кованый сундук на мшистой земле, а рядом раскидистый куст рябины. Когда Батийна с Абылом встретились здесь первый раз, к горам подступала весна: по верхним склонам бежали еще ручейки талых вод, щебетали крохотные пичужки, в солнечных блестках вспыхивали нежные, пушистые лютики. Своей желтизной лютики укрыли все пространство вокруг камня, вокруг этой рябины и вдоль ручья. Абыл гладил мягкие белые руки девушки Посверкивая шальными быстрыми глазами, в которых светился острый ум, джигит с ласковой щедростью весеннего солнца обнял Батийну за тоненькую талию и теснее придвинулся к ней.

Они с Сайрой оказались у памятного валуна. Батийна, заголосив, грудью упала на холодный камень.

— Милый мой… Абыл… дорогой… желанный! Прощай, мой драгоценный. Я пришла сюда, чтобы навеки проститься с тобой! Где же ты?

Она не чувствовала ни ледяного холода, ни суровой жесткости камня, безутешно изливая свою душу.

«Что ж, мерзлый камень чуточку остудит разгоряченное сердце», — подумала джене и, склонив голову, безмолвно стояла перед Батийной. А Батийна все причитала и причитала:

Все узлы я развяжу
И мечту заворожу.
Если не добьюсь я цели,
К богу в гости угожу.

Где ты, верный мой джигит,
Что сберег бы от обид?
От невзгоды по свободе
У меня душа болит.

Коль не вызволишь из мглы,
Вся сгорю я до золы,
Иль пойду я за кривого —
Не увижу я зари.

Полная тоски и слез песня острым ножом полоснула по сердцу Сайры.

— Душа моя, Батиина, не страдай. Мои соловушка, не пои так грустно, — умоляла Сайра. — Не сокрушайся, светильник мой в темную ночь, отрада моя в траурный час. Уйдем-ка лучше отсюда, а? В аиле, пожалуй, люди проснулись. Нехорошо, если кто нас увидит здесь. Злоязычницы с охотой раззвонят из юрты в юрту: «Дочь Казака, мол, отказывается от нареченного и ищет себе другого жениха». Придется краснеть отцу, матери, всему аилу. Перестань, моя тихая козочка, уйдем отсюда.

Словно что-то вспомнив, Батийна подняла голову от студеного камня и недвижимо прислушалась к звукам, только ей слышимым.

— Скажи Абылу, — голос девушки явно дрожал, — что я оплакивала нашу разлуку у этого белого камня. Завещаю это сказать ему. Пусть не забывает меня. Возможно, он, бедняжка не дождется меня. Найдется хорошая девушка, пусть женится. Желаю ему счастья… А мне горе испить полной чашею… Сейчас я оплесну лицо… в этом родничке умывался мой Абыл, из него воду пил мой Абыл.

Батийну не провожали, как полагалось по обычаям, нарядно одетые девушки, молодые женщины в цветных косынках, почтенные старухи, уважаемые аксакалы.

Мать с отцом понимали, что шумные проводы не утешат растревоженную душу дочери. И родителям нельзя было провожать ее до юрты жениха: Адыке со своим родом навсегда бы возгордился: «Несчастный, дескать, бедняк, сам с низким поклоном привез свою дочь».

Оседлали коня для Сайры, — пусть проводит Батийну до полпути. Сняли с Батийны девичье платье с оборками, кунью шапку с перьями, на голову надели элечек. Батийна стала похожа на худенькую стройную женщину в накинутом на плечи чапане из полушелковой ткани.

Прощальные песни одну вслед за другой исполняли сестры, младшие и старшие, мать, джене, жены родственников и близких. Первой вышла прощаться с дочерью убитая горем мать. Она опустилась на колени перед плачущей дочерью и запела нежно, ясным, звучным голосом: