Батийна

Мой свет,
Сплетай косички туже,
Благочестивой будь к тому же
И, лишних слов не говоря,
Живи, считая равной, мужу.

Мой свет,
Любила ты смеяться,
К злу памятью не возвращаться.
Никто не скажет о тебе:
«Дочь нищенки и голодранца».

Как только песня матери оборвалась на высокой ноте, к Батийне подбежала младшая сестренка Акийма и упала в ее объятия. Шалунья заплакала так горько, словно ее жестоко и несправедливо обидели. Немного успокоившись, она перевела дыхание и, совсем как взрослая, начала слагать кошок:

Солнце вспыхнет из-за гор,
Поглядит луна в упор.
— Кто же заплетет косички,
Старшая из всех сестер,
Младшенькой твоей сестричке?

Ярче всех ночных светил
Озарит луна аил.
А сестрица уезжает —
Мне никто не будет мил
И никто не приласкает.

Прощальным песням её учила Сайра. Но никто не мог ожидать, что Акийма станет прощаться с сестрой кошоками.

Она хоть и маленькая, но видела, как мучается и страдает Батийна, знала, что сестра скоро покинет родной аил, и всеми силами старалась разделить ее печаль: во всем угождала, неотлучной пичужкой щебетала около нее. А то вдруг, крепко обхватив сестру за шею и не зная, как выразить свою любовь и родственную близость, целовала ее, шепча на ухо ласковые, слышанные от матери слова.

— Милая сестричка, счастье мое!..

Батийна, бывало, потреплет ее по косичкам и прервет:

— Ну, хватит, говорунья, нежничать и по-старушечьи причитать надо мной…

Когда Акийма принялась слагать прощальную песню и над толпой провожающих взвился ее по-детски тоненький голосок, взрослые не сдержали слез и вздохов. Плакали родители, вздыхали посторонние люди, мужчины смотрели в землю, плеткой чертили осеннюю серую пыль около юрты, женщины всхлипывали, вытирая слезы рукавами.

— Ой, до чего тяжко им расставаться!

— А Батийна, смотрите, какая разнесчастная! Младшая сестренка еще ребенок, а все чувствует, все понимает.

— О, непутевый бай! Чтоб ему в могиле перевернуться. Мог бы, по обычаю, заслать сватов, как положено исстари у нас, и законно взял бы невестку. И проводы были бы другие…

Акийма, кончив свой кошок, так разрыдалась, что женщинам пришлось чуть не силой оторвать ее от Батийны и увести в другую юрту. А к Батийне подсела Сайра, самая близкая ее советчица. С нею в аиле считались все женщины: дельная, спокойная Сайра внушала к себе уважение. Она и на слово, и на песни, и на забавы была мастерицей. Сайра протяжно повела прощальную песню. Голос ее заставил всех притихнуть, вслушаться и запомнить надолго, может и на всю жизнь.

Неразлучны были мы,
Свет мой,
Все делили мы.
Пусть печаль тебя не сломит,
Свет мой,
Что испили мы.
Кто же приласкает, кроме
Той, с кем так дружили мы.

Былп мы душой одной,
Свет мой.
Ты была со мной,
Но потом расстались вскоре.
Свет мой.
Человек родной,
Пусть тебя не сломит горе.

Хвори вызовут печаль,
Никому тебя не жаль…
Новая джене подругой
Станет для тебя едва ль.

Женщины приговаривали:

— Бедняжка! Она смотрела за Батийной, как за своей родной сестрой.

— Пусть выскажет свои наставления. Они пригодятся молодой женщине.

И Сайра продолжала:

Деверь оскорбит тебя,
Свет мой,—
Помолчи, терпя.
Оскорбит тебя свекровь,
Свет мой,—
Не взрывайся вновь.
Будет грубым муж с тобой,
Свет мой,—
Примирись с судьбой.

Голос ее звучал все выше, звонче, щемя сердце каждого. Люди слушали, захваченные одухотворенной мелодией.

Никто Сайру не перебивал. «Что ни говори, джене всех ближе невесте», — шептались женщины.

Голос Сайры в последний раз прокатился высоким переливчатым эхом по голубым скалам и затих.

Мужчины, сидевшие неподвижно, зашевелились.

— Пора седлать коней. Путь далек. День короток. Засветло нужно добраться до первой ночевки. Хватит слагать кошоки.

В толпе послышался надтреснутый сипловатый голос вдовы старшего брата Казака по отцу. Давно больная Кундуз последние годы не вставала с постели. Перед отправкой Батийны старуха, при поддержке двух молодаек, кое-как доплелась сюда. Едва Сайра кончила петь, Кундуз, дрожа всем телом, почти свалилась на войлок и своим дребезжащим голосом завела кошок: