Батийна

Из синей ленты пояса не делай,
Не подпоясывайся лептой белой
И дочек не рожай рабынь,
Чья доля горше, чем полынь.

Отец, зачем нашел ты мне злодея —

На мужа я взираю, холодея.
День страшен, но страшнее ночь.
Отец, зачем сгубил ты дочь?

Ну от кого мне ждать подмогу —

От горного зверья иль от луны и бога?
Или спасения не ждать
И молодою пропадать?

Наверное, напрасны все усилья,

Не слушаются молодые крылья,
Дни облегченья не придут,
И счастья ждать — напрасный труд.

А в небе звезды — красками палитры,

Полощутся в ручьях прозрачных выдры,
И сладко девушкам опять
Любимых с грустью вспоминать.

За что, за что попала я в немилость,

Звезда моя так рано закатилась?
И одиночества страшней
Гряда моих семейных дней.

Из глаз моих ручьями льются слезы,

И гнутся станы девичьи, как лозы.
О если б кто-нибудь, храня,
Стал, словно крепость, для меня.

Я б ртутью растеклась — что хочешь делай.

Я б к облакам взвилась, как сокол белый.
Лебедушкой под облака
Взвилась, бела бы и легка.

Наступит ли конец моим страданьям,

Наступит ли конец моим рыданьям,
Когда я распрощаюсь с тьмой,
Когда придет желанный мой?

…Много снега навалила зима в ту пору. Не стихая, завывал буран, мела пурга, по отшлифованным скалам крутило порошей. Даже неприступные вершины звенели от холода, как натянутая тетива. Снег высоченными сугробами залег в ложбинах, у рек и речушек, шапками висел на таволге, на елях. День-деньской и ночи напролет бушевал колючий ветер. Горы оставили не только люди и скот, белые винторогие архары, которым, казалось бы, нипочем любая стужа, и те покинули их. Великие горы долго не сбрасывали своей пышной, ослепительно белой шубы. Трудно досталось людям. И скот в ту зимнюю завируху отощал, — кожа да кости.

Предусмотрительные хозяева откормили одного-двух валухов. Но их давно съели. Беда голода и холода прокралась в юрту бедняка, коснулась и баев, отняла силу, лишила веселья. Эта доля не миновала и Адыке. Почти весь его скот дошел до истощения; в косяках лошадей, что паслись на лучших травяных склонах-солнцепеках, даже там нередко найдешь одну-две головы на убой. В подобную лихую годину даже не последние манапы шли с поклоном к баю, выпрашивая на убой крупного барана или отходившую свой срок кобылу.

На еще пригодных на мясо лошадей Адыке зарился и его брат Акимкан, считавший, что Адыке все лето стравливал лучшие его, Акимкана, выпасы. Адыке был обязан помимо этого уплатить виру за то, что избил его джигита и гостя Джусупа. Едва подошло время убоя, Акимкан послал к младшему брату гонца с такими словами:

— Адыке виноват передо мной дважды: за выпасы и за избиение моих людей. Пусть за это злодеяние расплатится скотом на зимний убой.

Гопцом был все тот же громкоголосый, плечистый Балбак, что однажды смело приезжал к нему. Ничуть не смущаясь и на этот раз, он передал слова хозяина:

— Меня снова прислал батыр Акимкан. Он говорит, что твой скот все лето и всю осень выбирал травы его пастбищ. Бай просит согум[30].

Адыке разобиделся и чуть было не выпалил:

«Пошел ты к дьяволу со своим Акимканом. Разве твой батыр мало получил от меня согума? Разве он забыл, как без спроса зарезал мою лучшую кобылу и не расплатился за нее? Или я тот человек, который все время должен давать согум твоему батыру? Нет уж, лучше иди своей дорогой».

Но вовремя спохватился, испугавшись гнева Акимкана, и, накинув на открытые плечи шубу из волчьих шкур, недовольно пробурчал себе под нос:

— И наши лошади сильно отощали. Ни одной нет на убой. Так и скажи своему батыру.

Балбак, решив потешиться междоусобицей двух ненавидевших друг друга братьев, переиначил слова Адыке.

— Батыр, ваш бай не намерен давать вам согум. Мой скот, — так он сказал, — находится на своих пастбищах. А твой батыр пусть вымещает свою злость на других.

Акимкан, восседавший на горке шелковых одеял, застланных сверху огромной шкурой белого медведя, в накинутой на плечи мягкой и пушистой шубе, покряхтывая от удовольствия (младшая жена нежно растирала ему колени), захохотал: