Батийна

— Раз уж такова воля твоего мужа, лучше согласись, моя неженка. Заплети волосы в пять косичек. В сундуке у сварливой байбиче, помнится, запрятана чудесная шкурка куницы, в свое время ее выменяли за быстроногого скакуна. Пусть она достанет коричневый плюш и сошьет тебе великолепный тебетей с куньей опушкой. Эх, вспоминаю, сколько батыров ушло с этого света с одной мечтой — полюбить красавицу со сладким детским запахом, прокатиться на скакуне с шелковистой блестящей гривой. Да, я благодарен аллаху: он посадил на мою руку столь прекрасное создание. В элечеках ходят третьи и четвертые, давно позабытые жены захудалых баев. Не хочу видеть на твоей головке такой же элечек. Неужели Серкебай, который из года в год отгоняет в Андижан по пятьсот валухов, не в состоянии угодить своей несказанной радости? Я ничего не пожалею, чтобы ты оставалась в девичьем наряде до своих тридцати лет. Провалиться мне сквозь землю, если я не сдержу своего слова. Если же ты, избави бог, изменишь мне, то провались ты сквозь землю. И кто из нас нарушит священную клятву, того да покарает дух предков и навечно опозорит перед всем народом.

Серкебай, воодушевленный своими мыслями, не замедлил распорядиться прирезать крупную серую кобылу. И начался роскошный той. Самая почтенная женщина в аиле заплела волосы Гульбюбю в пять косичек, убрав каждую блестящими украшениями, какие носят байские дочери, на голову надела красивейший тебетей, отороченный куницей, а на шею и грудь Гульбюбю — в несколько рядов бусы и крупный янтарь.

Отныне золовки и свояченицы стали величать Гульбюбю — Эркеган[54]. Так высоко вознести свою жену, в отступление от — вековых обычаев, решались богатые баи, манапы, наиболее чтимые старейшины. Но это не означало, что женщина, «у которой одним ребром меньше», уравнялась с мужчиной в правах. Нет. Подобное своеволие, недоступное беднякам, баи и манапы совершали ради того, чтобы прошел добрый слух: «Манап или бай имярек одел в девичий наряд свою набалованную жену». И Серкебай, опьяненный величием и манией власти, кичившийся своим богатством и скотом, снимая платок и надевая на голову второй жены Гульбюбю куний тебетей, делал это не столько из сильной любви к ней, сколько из тщеславного желания ошеломить народ и прошуметь на всю округу.

Надо сказать, что не нашлось смельчаков, кто бы во всеуслышание осудил вышедший далеко за рамки обычаев постыдный поступок. Если его и осуждали, то между собой и тихим шепотком: не дай бог услышит Серкебай. А звезда Гульбюбю еще ярче воссияла. Теперь в юрту новобрачной лунноликой красавицы не смел заглянуть не только простой джигит, но и вхожий до того хвастливый байский или манапский сынок. Далеко по аилам и кишлакам прокатилась молва о Серкебае, нашедшем свое счастье за пятьсот валухов на пути в Андижан.

В последние годы в народе только и было разговора, что о побеге Айнагуль с Манапбаем. То, что сын бека Манапбай влюбился в замужнюю женщину и в сознании собственной безнаказанности увез ее средь белого дня от родителей и мужа, было чрезвычайным событием, дерзким нарушением исконных правил и обычаев. Никто даже среди больших родов и племен не одобрял Манапбая за похищение невестки у достопочтенного Асантая: ведь это совсем не то, что женитьба влюбленного молодого человека на влюбленной молодой свободной женщине.

Окрестный народ не успел забыть деяний Барак-хана. Возомнив себя правителем всех киргизов, он долго помахивал плеткой над головой бедных кочевников, шумно жил в свое удовольствие и бессовестно грабил бедняков. Когда раздутая слава Барак-хана окончательно вскружила ему голову, он подчинил себе слабые роды, обложив их непомерными податями, а старейшин родов беспрекословно держал под башмаком. Наступили тревожные времена. Стоило какому-либо роду попытаться воспротивиться Барак-хану, как на смельчаков обрушивались нескончаемые бедствия. Барак-хан грозил забрать в рабство девушек, женщин и даже мужчин. Он затевал междоусобные распри, в которых гибли лучшие джигиты. Владычество Барак-хана длилось до тех пор, пока кто-то не прикончил его самого.

Наследник хана — старшин сын Арстаналы — жестокостью и коварством далеко превзошел отца. Бесноватый Арстаналы совсем свихнулся на мании слепого властолюбия.

— Если черный люд — это вороны и галки, то я белый сокол, перед которым они должны трепетать. Кто осмелится раньше меня попробовать сладкую пищу и напитки, объездить лучших скакунов? Кто осмелится взять девушку, которой я первым не задрал бы подол? — презрительно грозился хан, запрокинув голову.

Манапбай, сын Арстаналы, одно имя которого леденило сердца людей, похитивший замужнюю женщину Айнагуль, вовсе и не считал, что преступил в чем-то родовые обычаи. Для Асантая же, чью невестку увезли средь ясного дня, это было равносильно смерти. Он скрипел зубами, подобно волку, у которого прямо из-под клыков вырвали добычу.