Батийна

Покрытый несмываемым позором, Асантай никуда не подал жалобу и долго не показывался на людях. Да что там Асантай! Даже всеми почитаемый Барман, отец Айнагуль, из-за которой наступили смутные времена вражды между двумя родами и нарушились покой и мирная жизнь, даже Гульгаакы, считавшаяся самой дальновидной и прозорливой женщиной в округе, — оба они краснели перед людьми и не знали, куда деваться от постыдного бесчестия. Барман раньше никогда не посягал на достоинство жены, а теперь то и дело попрекал ее: «Это ты вырастила дочь вольной и бездумной. Вот что она натворила!»

О порченых, распутных женщинах заговорили повсеместно, в каждом аиле.

«Ох, эти женщины! Это они с древних времен становились роковыми виновниками смерти самонадеянных ханов и беков, они разжигали распри между родами, лишали покоя и сна могучих батыров. Не приведи бог встретиться с бесстыжей женщиной. Мужчина, попавший в ее сети, считай — пропащий человек. Беспутная не посмотрит на твою учтивость. Бесстыжую не остановит и твоя слава».

Иные старейшины в смятении даже приглашали к себе мулл — прочесть заклинание от злых духов и открыть тайну беспутства по шариату. Муллы терпеливо разъясняли, что жена-изменница на том свете превратится в черного вислоухого осла, что женщины, любящие болтать напраслину и разносить сплетни, не попадут в рай и обречены бродить в аду с длинными, волочащимися языками, а те, кто не уважает аксакалов, будут вечно кипеть в адской смоле.

Редко кто из горцев не толковал об оскорблении, выпавшем на долю Асантая из-за невестки Айнагуль. И акыны тут же сложили на этот случай забавную песню:

Если жажда одолеет,
Конь с уздечкой воду пьет.
Если гонит страх джигита,
Он шагает прямо вброд.

В то время, как молва широкой волной шла по аилам и имена Манапбая и Айнагуль были у всех на устах, Серкебай по-прежнему ласкал и лелеял свою красавицу токол Гульбюбю.

Букен вне себя от бешенства придумывала кару мужу в отместку за поруганную любовь. Настал ее час: Букен решила не только проучить Серкебая, но и сжить со свету злосчастную соперницу.

Дождавшись, когда с гор вернулся табунщик Дубана — грузный, широкоплечий детина, — она оставила его у себя в юрте и приказала молодой работнице постирать его белье.

— О несчастные жалчи[55]. Зимой и летом пропадаете вы где-то в горах, ходите за скотом, и никто не заботится о вас, — сокрушалась Букен. — Ваш же бесноватый бай никак не насладится своей Неженкой. Как женился, проклятый, позабыл про все на свете: про детей, про скот, про вас — жалчи. Только и знает ласкать эту потаскуху, что, как сучка, валяется в его постели. Ежели присмотреться, так эта ведьма не стоит и сломанной куклы, а он ее балует, как дитя… Позор-то какой?! Упаси боже!

Букен то рыдала, то смеялась, то злилась на соперницу и мужа, то снова жалела Дубану и не отпускала из юрты. Целый день угощала его ароматной бараниной, поила терпким дурманным кумысом.

— Ешь, ешь, не стесняйся, — слащаво приговаривала Букен, — небось оголодал, натерпелся один.

Вечером, когда Дубана собрался было уходить, байбиче подсунула ему дело — сварить сладкий творог — эджигей. Дубана, не подозревая подвоха, провозился у казана до глубокой ночи.

Едва забрезжило, как сонный аил огласился пронзительными криками байбиче Букен.

— Ой, неслыханный срам! — вопила она, надрываясь. — Отец, проснись ты скорей! Двадцать пять лет прошло, как я переступила порог твоей юрты! Твоя постель и твой очаг — святыня моей жизни. На наше с тобой ложе не ступила чужая грязная нога. Я была покорной женой и не переходила твою дорогу. О мой повелитель! Взгляни, кого ты пригрел у своего сердца! Ах, потаскуха, ах, несчастная! Я ведь ее считала своей родней, радовалась, что ты с ней счастлив. А она, змея, пренебрегла уважением к тебе и осквернила твою постель! О боже, какая мерзавка, гнусная тварь! С ней в постели всенародно почитаемый человек, а она… Вы только посмотрите, кому она ночью подставляла свою обратную сторону?!

Ярый, полный гнева голос байбиче разбудил наконец Серке-бая. Он потянулся, словно объевшийся сметаной кот, заморгал глазами-щелочками и безмятежно промямлил:

— Ну, что ты разоралась? Скажи на милость, что с тобой?

Байбиче, небрежным жестом одернув полу меховой шубы, сокрушенно сказала:

— Э-э, беспечный кряхтун! Спроси лучше у своего ангелочка, который лежит рядом с тобой в постели, что случилось этой ночью. С рассветом я вышла на улицу, взяв чугунный кувшин, чтобы совершить утреннее омовение перед молитвой. Открываю полог юрты, и что же я вижу? Из твоей юрты выскочил обнаженный Кызыр. Сперва я подумала, что это мне только показалось. Совершив омовение и наскоро прочитав намаз, я заглянула в вашу юрту, чтобы убедиться, не случилось ли какой беды. Приоткрыв полог, я в полумраке не сразу увидела лохмотья этого Кызыра. Он, оказывается, в большой спешке бросил их у твоего изголовья.

И байбиче презрительным движением ноги поддала рогожные штаны и черный кементай — потрепанную одежонку батрака.