Беглец (СИ)

— Ну тогда не жалуйся. Ты даже не можешь решить, чего хочешь. Не хочешь быть с ними — не будь. Проблема в том, что ты сам знаешь, что твоё место здесь. Но вместо того чтобы расслабиться и получать удовольствие, борешься непонятно с чем. Дело-то в тебе, а не в нас. Мы в порядке: всё так же развлекаемся по понедельникам и никогда не забываем, кто мы. Не вижу, с чем тут бороться. Ну добивайся сам, только других не трогай — в твой карман они не лезут. И кстати, ты задолжал мне ещё одно объяснение. Зачем ты прошёл под моим именем?

Он хмурится, вперив взгляд в бокал.

— Мне же надо было попасть на вечеринку. — «Ну как ты не понимаешь!» Он так забавно обижается, что желание отчитать пропадает и я улыбаюсь.

— А список?

— Брось, Майки, давно пора оживить эту тусовку. Того и гляди обрастёте мхом. — Он отворачивается и показывает язык.

Официантка убирает со стола. Мы молчим, и в эту паузу былое веселье сходит на нет. Закончив, она спрашивает о десерте.

— Я бы заказал всё меню, лишь бы остаться здесь, но… — тянет Фрэнсис. — Принесите два американо и самый острый нож с кухни. И счёт. И побыстрее, а то ползаете как улитки.

На его лице — вся решимость мира. Жутковато.

Когда приносят заказ, наш «десерт», Фрэнсис поднимается со стула. Высокий, сутулый, возвышается надо мной и столом, как поломанная балка. Нож в его левой руке — матовый, похож на резиновый муляж из боевиков, — такой только погнётся. Бесполезный, им не порежешь.

Он угадывает мою мысль, говорит я «снова ему не верю».

А потом, когда лезвие входит в шею, как вилка в пудинг, я даже удивляюсь. Надо же, не соврал. И кровь брызжет на скатерть, кропит белый фарфор. Чашка спокойна. Люди визжат.

Я давно мёртв.

Девушка смотрит, выпучив глаза — ждёт, что он рассмеётся. А не дождавшись, исчезает со скоростью света.

— Вот корова, — бормочет Фрэнсис.

Кофе приносит парень. К сожалению, без ножа, но с извиняющейся улыбкой. «Простите. Извините. Сами понимаете, правила: никаких убийств в зале. Я бы и сам не прочь».

Фрэнсис крутит ложку, прокатывает между пальцами, оценивая. Наверное, хочет вычерпать мой мозг. Представил. Что за картина.

— Так зачем ты заказал водку? — с этим вопросом кофе кажется ещё горче.

— Подумал, что захочу выпить, — с улыбкой отвечает он. — Но я рад, что мы в кои-то веки можем просто поговорить. Не пытаясь прикончить друг друга, — продолжает он, и я молчу о воображаемой инсталляции с ножом.

— Кэндис сказала… В общем, Стейси что-то сделала. Что?

— Откуда мне знать? — насмешливо удивляется он. — Ты просил не трогать её. Я ничего не скажу.

— Брось, Френс. Слухи и сплетни стекаются к тебе, как электроны по проводам. И я всё равно узнаю.

Он молчит, взвешивая. Я цокаю и в нетерпении поджимаю губы.

— Это тёмная история. Когда Кэндис пришла ко мне, она и двух слов не могла связать. Недавно Саатчи продавала её картины.

— Что-то слышал, но не попал.

— Не попал, потому что выставка не продлилась и дня. Все картины выкупили за один вечер.

— Стейси?

— Да, она купила все. Не сама, через подставных лиц. А те, что не продавались — несколько, штуки три или четыре, Кэндис подарила ей сама. Уж не знаю почему.

— О, боже. Что она сделала? — спрашиваю, хотя примерно знаю продолжение.

— Сожгла их. Все. <…> Считаешь, это смешно?

Хохочу так, что сводит скулы. О, Стейси.

— Ну, ты должен признать: у неё есть стиль.

Он хмурится, прижимая пальцы к губам, но не сдерживает улыбки. А потом становится серьёзным, даже грустным.

— Ты никогда таким не был. Раньше ты бы ни за что не засмеялся. Майки, что происходит? Ты позволил ей сесть себе на шею. Следуя твоим же словам, однажды она откусит тебе голову.

Раньше — до того, как ты уничтожил всё хорошее, что во мне было. Ну да. Таким я точно не был.

— Что ж, отращу новую, — говорю я, поднимаясь из-за стола.

***

Мы стоим за углом ресторана. Фрэнсис подкуривает от отельных спичек. Закатываю глаза — всё как всегда, — и он усмехается, заметив.

— Мы ведь не блюдём целибат, — вскинув бровь, интересуется он. — Это ты всегда… А я… Боже, Майк, ты даже не представляешь. Как я увяз в этом. Они приходят и уходят, сменяются, как ёбаные негативы. Эти унылые лица, унылые задницы. И в глазах… Я не смотрю им в глаза. Там ничего нет. Они пустые, всего лишь тела на конвейере. Потребители. Потрахаться, утолить голод. И я… такой же.

— Ты не такой, — говорю я, затянувшись и подставляя лицо солнцу. — Ты хуже. Они ведь не думают — просто живут. Их завели ключом и поставили на пол, — язык щёлкает по нёбу, — цок-цок-цок. Ты же — думаешь. Но приходишь не к тем выводам.

— Я пришёл к выводу, что был полным идиотом, упустив тебя.

— Я скажу, в чём твоя проблема. — Пропустив мимо ушей, отдаю ему сигарету, чтобы надеть пиджак. — Ты не любишь себя. Я уже говорил, ты не веришь, что достоин большего.

— Ты верил в меня. А когда ты ушёл, верить стало некому.

— Так не должно быть. Это твоя жизнь, не ищи помощников. Ты исповедуешься не тому человеку, у тебя вообще больше не будет того человека. Но ты у себя есть.