Беглец (СИ)

Мне вдруг становится херовей, до мороза по коже. Не помню, когда стал таким трусом, или может, я обманывал себя и всегда им был. А может, дело в том, что до встречи с ним мои мысли были элементарными, а в жизни не было ничего, чем стоило бы дорожить.

Я знаю всё о страхе; я научился жить в страхе, питаться им, изучил его от и до. Хотя кому я вру, это страх знает меня от и до. Внутри себя я трясусь. Всё время, и это не остановить. Разве что с ним мне легче, но это ложное чувство. Рядом с ним мне приходится довольствоваться своим страхом и ждать. Я всё время жду.

Страх голоден и ненасытен; пока его нет рядом, он отъедает от меня по куску.

Твою мать, посмотри на меня.

— Что с тобой? — спрашивает он, а я едва увлекаюсь его голосом. — Грег?

Он подходит к кровати и садится рядом, обнимая меня рукой, загребая меня, как ветошь. Я хочу знать, о чем он думает. Я блять зол на него. Это желание — вечная пустота, вечная мерзлота, вечная Сахара, мне никогда не прочесть его мысли. Какого черта мне никогда не обладать им так, как я этого хочу.

— Что случилось? — шепчет Майкрофт, а я мотаю головой, пытаясь стряхнуть его вопрос, словно того не было. Ничего. Со мной — ничего. Лучше не спрашивай. Твой Грег трусливый сопляк, а случилось это давным-давно.

Он вздыхает. Ему должно быть противно нянькаться со мной. Я жалок. Считаю волоски на его предплечье, пытаясь забыть, что он спрашивал, тяну время.

Нахрен, я даже не скажу, что всё в порядке. Я слишком труслив для этого.

Я вздёрнусь прямо здесь, если придётся произнести хоть слово.

Ну пожалуйста, не спрашивай…

Он гладит меня по голове, и я говорю, что никуда не пойду, ни на какую долбаную вечеринку. Только голос меня подводит, не хватало еще разрыдаться перед ним.

Он не выдерживает и резко обрывает:

— В чем дело? Мы, конечно, можем никуда не идти.

Тупо играть в эти игры, когда он будет пытаться тянуть из меня клещами, а я даже не знаю, чего хочу.

Я не хотел его злить, потому что в такие моменты становится понятно, кто есть кто на самом деле. Что я слабый, жалкий, а Майкрофт чувствует слабость, как хищник чует добычу.

Нужно меньше смотреть Дискавери. О жизни животных я знаю больше, чем о своей.

— Мне страшно.

Я закрываю рот, когда уже поздно. Я не в здравом уме, иначе никогда не сказал бы этого, быстрее обкорнал себе язык. Стыд дожирает то, что осталось от моей самооценки. Но он слишком близко, а это объяснение годится хотя бы для меня самого. Для моей совести, она тоже слабачка и ведётся на те же сласти.

Моя брешь сидит рядом, не вижу его лица. Он говорит:

— Всё будет хорошо.

Я машинально зажмурился, ожидая закономерного «чего ты боишься?», но он только гладит мои волосы, как будто этим что-то исправишь. Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что не выдаю желаемое за действительное.

Я не могу пошевелить языком, не могу даже шелохнуться.

— Грег. Перестань.

Лучше бы он наорал на меня, может, стало бы слишком страшно бояться. Если так бывает. Чтобы я отключился и отделался от этого кошмара.

У меня даже не хватает ума поинтересоваться у себя, почему он не выспрашивает, в чем дело. Я чувствую его пальцы на затылке, и волна прикосновения гладит мои страхи против шерсти. Каждый раз, когда он прикасается ко мне, искрит током под его пальцами. Я тысячу раз порывался спросить, чувствует ли он то же самое. Но как всегда боялся ответа, который мне не понравится. Он бы понял, о чем я, точно понял.

— Послушай, — говорит он. — Расслабься, ладно? Всё хорошо. Всё хорошо. Тебе нечего бояться, пока я здесь.

Пока он здесь.

Не знаю, как ему удается подобрать слова, но чувствую, как шерсть ложится волос к волосу.

Он произносит с улыбкой в голосе:

— Страх — ерунда. Всего лишь рефлекс. Докажи ему, что ты не животное, и он отступит.

— Как? — сглотнув, наконец подаю голос. Я животное. Животное.

— Ты можешь управлять своими мыслями. И своим временем. Не позволяй страху загнать себя больше чем в один угол. Ты не будешь метаться, если заставишь себя стоять спокойно.

— Я люблю тебя, — признаю я вдруг, почти не различая смысла его слов. Лишь понимая, что выход есть и он его знает.

— И я тебя люблю.

Я сжимаю его и понимаю, о чем он говорил: на эту секунду я забыл о страхе.

— У нас есть время до утра. До утра ничего не произойдет. Просто сосредоточься на моменте. Таких моментов будет тысяча. Миллион. Больше, чем ты можешь сосчитать.

Все остальное остается вне. Он целует меня в скулу, в щеку, в угол рта, в губы. Есть тысячи моментов, чтобы отложить свой страх на потом, тысячи акров, дюйм за дюймом отодвигая границу.

Я цепляюсь за рукава его рубашки, а потом он отодвигается и деловито заключает, смотря в стену перед нами.

Тоже смотрю.

— Сосредоточься на одном моменте. В нем нет страха. Только то, что ты чувствуешь. Твоя кожа. Твои губы. Твой язык. У тебя ещё есть время. С точки зрения логики, — говорит он, — жизнь всего лишь сочетание двух шансов: да и нет. Ты либо живёшь, либо умираешь. Что-то либо случится, либо нет. Два шанса — не так много, правда?

— Да, — соглашаюсь я, признавая его правоту. — С этим можно работать.

Он кивает, можно.