Беглец (СИ)

Вот так, обними меня покрепче, и пусть лавина сойдет, пусть нас занесёт песком, пусть… А я мог бы, фигурально выражаясь, побыть подставкой, или пьедесталом, или камнем, согретым тысячелетним мхом на подушке из раздавленной травы и бледно-жёлтых ростков новой жизни. Я, фигурально выражаясь, мог бы стоять руки-вверх, держа небо, и не морщиться от клюющих птиц и падающих звезд. Мироздание, всё, на чем оно зиждется, все эти штучки — египетские фараоны, порох и нюрнбергский трибунал, — в сравнении со мной были бы незатейливыми мотивами летних хит-парадов. Ты в очередной раз спросил бы, ну что я за человек, и больше ничего не сказал. Не скажу. Я всегда потешался над своей верой в людей, и кто бы знал, что этот мой недостаток, с которым я давно смирился, который, как бетонная плита, давал мне стоять ровно, даст трещину в самый неподходящий момент.

***

Люди как с цепи срываются в конце каждого века. И почему бы нам это расхлёбывать? Я как стоп-кран в поезде метро, а Джим — как кнопка вызова машиниста. Он всё шутит, и как только выходит, что я смеюсь вместе с ним.

— Следующая станция Бонд-стрит. Ребятки, не создаем заторов, высаживаемся по команде, а то папа будет ругаться.

Он отпускает кнопку рации и динамик, бодро шипя, стрекочет «Окто, Галл, вас понял. Ждать команды. Подтвер…»

Джим нетерпеливо перебивает:

— 999, подтверждаю.

Я молчу, что он, как обычно, пренебрегает всеми инструкциями. Как обычно, он выглядит расслабленным — что ж, может, это ему помогает.

Ребятки в запаркованном поодаль фургоне — наша обычная команда техпомощи на случай, если что-то пойдет не по плану и понадобятся лишние руки. По плану мы собрались перехватить контейнер роттердамской «Квинт эст», накануне прибывший из Голландии, а пока стоящий на передержке в ожидании передачи новым хозяевам. Если верить информатору, времени у нас совсем мало — час, не больше, пока не начались последние приготовления перед отправкой и на складе минимум охраны.

— Почему бы просто не пустить газ, — интересуется Джим, расправляя план здания. — Первый этаж целиком отпущен под склад, два входа здесь и здесь. Южный заблокирован нами. Лестница на второй… и вот ещё — грузовые лифты. На втором… Ты меня слушаешь? Почему не пустить газ?

Я смотрю на схему, пытаясь сфотографировать её в памяти и не обращать внимания на его глупости.

— М, может сразу из пушек пальнём?

— Ну, ты же у нас аналитик.

— О, хоть с этим ты не собираешься спорить.

— Всё? — нетерпеливо спрашивает он, но я медлю начинать.

— Нет, ещё кое-что, — говорю я нерешительно, и он останавливается с рукой на руле, готовый вылезти из машины, и откидывается обратно на сиденье. Бешу его, по лицу видно. Я не хочу — понимаю я. Не хочу, я тяну время, я больше не хочу ни с чем разбираться, не хочу собирать себя по частям и готовить себя к грязной работе. — Почему они зовут меня Окто?

— Почему что? Честное слово, Майк, нашел время. Ладно. Почему Окто, серьёзно? Это не я придумал, — он как будто оправдывается.

— Нет, ясно, почему ты Галл, — не обращая внимания, как зачарованный продолжаю мысль. Для человека, проведшего детство у бабки в Эдинбурге, в чью речь как зов предков нет-нет да вплетается шотландский акцент, имя даже чересчур маркое. — Но Окто не осьминог, я только сейчас понял…

Происхождение позывных не раскрывают, и откуда они берутся, никто особо не интересуется, проявлять лишний интерес, так уж заведено, у нас не принято — мне мой всегда казался если не подходящим, то очевидным. Восемь щупалец, по одному тут и там, зарин, иприт, паралитические газы, но я не раз улавливал иронию в том, как произносят это имя, особенно когда оно звучит из уст моего прямого начальника Адамса.

Джим фыркает, почти открыто насмехается надо мной.

— Осьминог? Не думаю, что осьминог здесь при чём. Окто — Октавиан Август, наследник Цезаря, первый император Рима. Ну, ты же ни перед чем не остановишься, — на мой раздраженный, недоумевающий вид объясняет он.

Я тут же чувствую захлёстывающую меня волну бешенства, так, словно я бык, которого провоцируют, и, натянув маску, выхожу из машины. Джим быстро выходит следом. Здесь так темно, что в прорезях не видно его глаз.

— Я иду вперёд, — говорит он и кивает на дорогу, ведущую за склад, — ты зайдешь сзади.

Мы так и договаривались и час, и полчаса назад, но сегодня меня одолевают раздражающие предчувствия, которые я не могу игнорировать. Джим даже сказал, что я стал чересчур осторожен, но, держу пари, он имел в виду «параноик».

— Нет, не отходи от меня, — почти произношу я, но на нас микрофоны, через которые слышно не только нам обоим, но и в фургоне, и нужно действовать по плану. — Идёт. Только посмотрим, — говорю я уже вслух.