Беглец (СИ)

У меня связаны руки: нет ни удостоверения, ни права светиться, даже если б хотел помочь. Грег держит плачущую Лизбет, причитающую, просящую помочь, но я — невидимка. А Джим, Джим может помочь — лихорадочно соображает она, и я буквально пузырюсь от бешенства. Звони Ангусу, говорю я, звони своему брату, и плевать, что родители узнают правду о твоём женишке! Мы не обязаны тебе помогать. Грег смотрит на притихшую Лиззи и просит не пороть горячку, а её трясущаяся рука уже набирает номер брата. Я уговариваю сержанта разрешить ей поехать с ними.

========== Secret ==========

— Проходи… — Стейси открывает дверь и спешит вглубь квартиры, — наверное, чтобы не встречаться со мной глазами. Некоторое время я хожу по гостиной, поправляя художественный беспорядок: тут торчащий уголок пластинки, там — забытая на подлокотнике кресла кружка, на стене — покосившаяся рамка. Вся та асимметрия, что выдаёт присутствие человека и так раздражает. Какие-то следы… жизни и, может быть, разума нездорового, исправить которые рука тянется сама собой. Я заглядываю в кухню, кричу, что, может быть, она выпьет со мной кофе.

— Да, если ты плеснёшь туда что-нибудь. Я не имею в виду молоко!

Стейси лежит на своей калифорния кинг кровати, развалившись на многочисленных подушках на манер византийской царицы Феодоры, чем слегка поднимает мой настрой. В самом деле, никто другой не знает толк в таких штуках. Её красный туалет и густо подведённые глаза с явно накладными ресницами врезаются в мою сетчатку кричащей, кичливой картиной. Она лежит, прикрыв очерченные чёрным, словно углём, веки, откинув руку с зажатым в ней журналом, подставляя лицо невидимому солнцу. Я никогда не был и не буду свидетелем такой превосходной актерской игры. Стейс открывает глаза и томно опускает ресницы.

— Ну и ну. Не надеялась, что ты придёшь после всего.

— А я пришел, — говорю я громко, разбивая царящую здесь изнурённую атмосферу, и она это замечает, и мне становится проще. Отдаю ей чашку и присаживаюсь на край кровати. С коньяком в кофе я, пожалуй, переборщил, и тот неожиданно дерёт горло.

Стейси, попивая из японского фарфора, выглядит сколько красивой, столько и удивительно жестокой. Неудивительно: Джим в её руках — совсем ручной зверь.

— Как ты? — участливо спрашивает она и поднимается, чтобы поставить другую пластинку на проигрывателе, хотя я вовсе не настроен на музыку. Я только хотел увидеть её. Убедиться, что в жизни осталось что-то относительно постоянное. Чья-нибудь красота. Чья-то непроходимая глупость. Чья-то — моя — наивность.

Я ложусь на кровать, опуская голову на подушки, наблюдая за ней сквозь ресницы.

— Ты плохо выглядишь, — замечает она, оборачиваясь, сминая красные полы халата.

— Это потому что я плохо живу.

Но она поджимает накрашенные губы, не одобряя.

Восток ей к лицу, золото и красный подходят к её плоским скулам и пухлому рту. Это пошло и красиво, а выдержать такую грань — целое искусство. Но она живёт ради искусства, это целиком её. Если кто-то спросит, что в жизни главное, я скажу — Грег. Она скажет — искусство и рассмеётся над моим малодушием.

Я вдруг представляю её в роли обычной домохозяйки восьмидесятых, с начёсом и ровным рядом пуговиц на жакете, катящей вперёд тележку, дно которой заполнено сельдереем и супом кэмпбелл. Приходится откинуть голову назад, чтобы вдавить это виденье в подушку. Я не хотел бы видеть ничего подобного. Никогда-нибудь.

Everybody knows the boat is sinking

(Все знают, что лодка тонет)

Everybody knows that the captain lied

(Все знают, что капитан лгал)

— льется из проигрывателя, вгоняя в неуместную сонливость. Я не устал, я — разбит, и даже обманчивая расслабленность не скрадывает боли в голове и мышцах.

Виски ноют, и я чувствую её холодные пальцы, сжимающие мой лоб, как хрупкий глиняный черепок. Я в пустыне, надо мной солнце, от взгляда на которое темнеет в глазах, и воздух плавится у песка. Марево сна наползает вместе с тем, как в оранжевой дали мерещится приближающийся караван. Он ближе, и ближе, и я спешу навстречу, утопая ногами. Я сам кажусь себе туристом или археологом, отставшим от лагеря, затерявшегося где-то в рыжих барханах. Был же, был где-то здесь. Оглядываюсь, и белые мои одежды раздувает ветер. Поднятый вместе с ним столп песчаной пыли сыпет в глаза, и за прикрывшей их рукой подоспевший караван едва угадывается в очертаниях. Длинная вереница верблюдов и нагруженных повозок, людей, замотанных в ткани с прорезями для глаз, смотрящих хмуро, настороженно, неприветливо.

Ох.

Возглавляющий колонну верблюд раздувает ноздри, высокомерно пожевывает губами, а его наездник бросает мне флягу. Вода, Господи Боже мой, спасибо! Пью с жадностью, не зная, впрочем, как далеко распространяется щедрость, но всадник взмахивает рукой, показывая, чтобы я не стеснялся. С удивлением отмечаю, что глаза в прорези совсем светлые, будто выгоревшие на солнце, как мои волосы. Всё может быть.