Беглец (СИ)

— Разве всё, чему ты учил меня, я не исполняла в точности как ты хотел? Ты не доволен? Разве я была плохой ученицей? — шепчет она, и горячий воздух оседает у меня на ширинке, пока думаю над её словами: кто теперь разберёт, откуда и что взялось, кто и кого научил, кто потревожил дерьмо, выплывшее наружу. Я всегда считал нас невиновными, но, может, мы — заигравшиеся дети, вроде тех выродков, что калечат и убивают друг друга, и всё-то им сходит с рук. Вот кто мы, — понимаю я, и кишки стынут в равнодушии этого признания.

Я запускаю пальцы ей в волосы, стараясь скрыть испуг. Она лежит под моими руками, беззащитная, с подставленной голой шеей, и я мог бы…

Коснуться синей вены и, прижав ладони к горлу, увидеть, что пальцы обхватили его как влитые, как будто так и нужно, словно это то, чего я всегда хотел и вот теперь — это в моих руках.

Чувствую, как она вдыхает в последний раз и как под горлом ходит пульс.

Я душу её, а она делает вид, что всё это — игра, делает до тех пор, пока возможно сохранять лицо, пока не начинает захлёбываться, хватать ртом и в глазах навыкате не лопаются капилляры.

Пока её не начинает трясти, а руки не бьют, куда могут достать, пробуя бороться, зацепиться хоть за что-то.

Вот тебе урок, — цежу я, держа пальцы в замке, всё случается очень легко — мне даже не нужно давить сильнее, — хочешь моей любви — перестань сопротивляться.

Она дёргается, загребая ногами и руками, в судорогах выгибая спину под страшным углом, а я считаю такты и удивляюсь, как же долго можно умирать, прежде чем умрёшь окончательно. Я мог спасти её не раз, я всё ещё могу остановиться и, когда она замрёт, смогу вернуть её — так уж устроено наше тело. Напеваю под нос,

I got two strong arms

(У меня есть две сильные руки)

Blessings of Babylon

(И благословения Вавилона)

наслаждаясь последним удивлением своего единственного зрителя, песню о том, как спрячу её тело под деревом, и — боже мой! — под сексуальные рифмы восьмидесятых она наконец расслабляется у меня в руках, едва ли не растекаясь у меня на коленях.

Near a tree by a river

(Под деревом у реки)

There’s a hole in the ground

(Есть нора в земле)

Where an old man of Aran

(Где старик из Арана)

Goes around and around

(Ходит вокруг да около)

…But he’ll never, never fight over you

(Но он никогда, никогда не станет драться из-за тебя)

— бормочу я, сталкивая её тело на пол и, найдя пояс халата, подношу его конец к свече. Так заканчиваются многие истории, но не эта, где я просто глажу её по голове вместо того, чтобы придушить, потому что она не права: знание того, что я никого не люблю, позволяет мне любить так сильно, как только возможно. Наполнить можно лишь пустой стакан, обратить в веру — только чудом, и богатство может понять лишь голодный и воспользоваться им с жадностью, а я человек до нелепого жадный, хоть и прячу это под самолюбием. Я мелочен, и только я решаю, сколько стоит любовь и кому её отдавать.

И всё снова наваливается на меня: все мысли, все чувства, от которых она меня отвлекла, снова прибивает к берегу. Вот так, печально, я снова становлюсь усталым ничтожеством в квартирке своей подружки и ощущаю себя в этом моменте предельно ясно как промежуточный итог эволюции, тело с набором функций, кости, подписанные латиницей в учебниках школяров, ненужный разум, совершенно чётко осознающий себя потерянным, вынутым наружу с непонятной целью, страдающим от безделья, я ощущаю себя ошибкой и выкидышем природы, получившимся от одной неудачной химической реакции, подорвавшей цепь как напалм бикфордов шнур. В такие секунды, когда тебя вынимает из собственной головы, ты как никогда веришь в высшие силы, а потом момент оказывается упущен и ты бьешься о землю, понимая, что не вписался ни туда и ни сюда, не годишься ни как Бог, ни как кусок мяса, — и что следующие десятилетия проведёшь, блуждая кругами, и смотря со стороны, как догнивает то, что от тебя осталось.

Впереди нет ничего светлого, только пропасть времени, и, когда я представляю, как всё будет дальше, полумрак комнаты жжёт глаза и я чувствую, что могу и не могу умереть прямо здесь и сейчас.

Стейси гладит меня по щеке, а я не могу произнести ни слова и посмотреть на неё застекленевшим взглядом. Лучше бы я никогда не рождался.

— Послушай, Майкрофт, он сглупил, понимаешь, он не хотел, чтобы так было… Ты его любишь, Майк.

— Господи, да я ненавижу его!

— Да?.. Тогда почему ты плачешь? — спрашивает она и показывает влажные от слёз пальцы, а я таращусь на них, как на обман зрения.

Она единственный человек, с кем я могу быть собой.

Она единственная, кому ничего от меня не нужно.