Белая лошадь – горе не мое

— А зачем он нам? — единодушно зашумели мальчики и девочки. — Он не в кружке.

— Сан Сенич, он плохой, чего он к нам привязался?!

— Живо! — приказал Саня. — Идите, найдите и позовите обратно!

Но мальчики и девочки стояли, упрямились.

— Нужно нам это Хрюкало…

А Юля вдруг поднялась и пошла в лес.

— Подожди, — сказал Саня, — я с тобой. — Он смотрел на Васильева: — Хрюкало, Хрюшка, Хрюк, Наф-Наф… Как еще?

— А чего? Его все так зовут!

— Я спрашиваю: как еще? Вспоминайте.

— Хрюзантема! — стали вспоминать. — Хрюкадав, Хаврон…

— Всё?

— Не, еще Хрюк-бряк!

— Хрюшкин!

— Всё теперь?

— Вроде всё…

— Так вот, — тихо сказал Саня, — если я еще раз… Если хоть один-единственный раз я еще это услышу…

И опять где-то рядом затрещало — там опять побежали прочь, дальше, дальше по темному пустому лесу.

— Видите, видите! — сердито крикнул Васильев. — Опять он подслушивал!

Саня не ответил, пошел в темноту.

— Дай руку, — сказал он Юле, — упадешь…

Они нашли второгодника Вахрушева в светлеющем березняке. Он ничком лежал на сухой траве и плакал взахлеб. Юля опустилась рядом с ним на колени, погладила безутешного гордого Митьку по рыжим вихрам.

— Не плачь, рыжик, терпи… Они не злые, они просто глупые еще… Это, может, пройдет…

— Как же… — не поверил он.

— «Белая лошадь — горе не мое…» — сказал Саня. — Слышишь? Повторяй: «Белая лошадь — горе не мое! Уходи, горе, за сине море, за темный лес, за светлый огонь, меня не тронь!»

— А чье? — затихнув, шепотом спросил Вахрушев Митька.

К костру они не вернулись. Саня собрал ветки и запалил маленький огонь рядом с затихшим Вахрушевым. Так они и сидели втроем. Потом пришел Кукарека, хмурый, виноватый, и молча сел рядом.

А потом во тьме зашуршали листья под ногами остальных.

…— И не проси! — мотнул головой Аристотель. — Переживают они, видите ли!.. Ишь заступник какой! Это Петухова с тобой работу провела. Думаешь, я не понимаю!..

Был вечер, Аристотель пришел в гости, они сидели за столом, и разговор, который, как всегда, начинался так: «Всё, сегодня ни слова о школе», как всегда, свернул все-таки к школе, к работе, которая и не думала кончаться по звонку с последнего урока.

— А сколько ты с ними не разговариваешь? — заинтересованно спросил Арсений Александрович.

— Две недели.

— Ого! А я-то тебе деньги плачу за то, что ты их воспитываешь… Хорошо устроился!

— Я и воспитываю… — вздохнул Аристотель. — Я ведь, Сеня, не за себя — меня-то не больно обидишь. Но Александра Сергеевича не дам! Не позволю! «Сейчас так не пишут, кому это нужно»! — припомнил он и рассердился с новой силой.

— Больно строг! — усмехнулся директор. — Они молодые, глупые. Погоди, вырастут и поймут…

— Нет, пусть они сейчас поймут! Потом-то как раз поздно будет. «В гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках»! — передразнил он Шамина. — И как я его тогда не убил, не понимаю. А нынче-то к вам шел, а он стоит у подъезда. С гитарой, как всегда… Сигаретку спрятал, уважил… А глаза тоскливые, дома, видно, опять худо… Но я не подошел, выдержал характер. Кивнул ему только так, очень холодно… Соскучился я по ним, мерзавцам… Концерты по ночам часто устраивает?

— Притих, — ответила Елена Николаевна. — Тихо поет…

— Открой-ка, Саня, форточку, я послушаю, чего он там тихо поет, — попросил Аристотель, а прислушавшись, ахнул и устремился на балкон.

Там внизу, в темном дворе, под тополем, скинхед и очень скверный ученик Шамин пел тихо:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой…

— Слыхали ль вы? — печально подпевали лысому негодяю его дружки, почти невидимые, только стальные заклепки на кожаных куртках поблескивали во тьме.

— Юрка! — позвал Аристотель, когда песня смолкла, и его мощный голос отчетливо прозвучал над притихшим двором.

— Чего? — отозвались из-под тополя.

— Поёшь?

— Пою.

— А что я тебе говорил?!

— Чего?

— Печалься, милый, пой. Пусть душа растет…

— В гробу я видел эту душу! — тоскливо отозвался Шамин. — В белых тапочках!

…По ночам приходили Сане в голову новые странные мысли. Мир, казавшийся прежде таким простым и ясным, вдруг затуманился, четкие незыблемые его границы дрогнули и растаяли, и в бликах света и тьмы различал уже Саня какие-то новые очертания другого мира… Может быть, не так ярки в нем были краски, не так ясно и безоблачно небо, а добро и зло существовали, так крепко переплетясь, что непросто их было отличить друг от друга, но что-то уже тянуло Саню туда, заставляло без печали проститься с прежней ясностью, с четко обозначенными «хороню» и «плохо»… И уже не казалось Сане, Александру Арсеньевичу, что быть взрослым — постыдно и скучно… Он уже догадывался, что взрослые — как дети. Разные. И так же, как дети, беззащитны. И так же мечтают, обижаются, плачут… Ведь взрослые — это выросшие дети. А дети — будущие взрослые. И жить им надо, взявшись за руки…