Белладонна

– Ну… ниважна. Дэн раждэний пуст. Пригласит хачю! Тибя, всэ твой рибят тожэ. И… – он опять замялся, возможно, даже покраснел слегка, хотя под смуглой кожей румянец, если и был, то вряд ли был бы различим. – И Татиана пригласит!..

Неотразимый Лисёнок снёс джигиту крышу. Ну, да, уж кто-кто, а она-то – может. Я припомнил, сколько за ней страдальцев увивалось в институте и получило от ворот поворот. Таня выросла девушкой эффектной, строгой и своенравной.

– Женщина – пуля со смещённым центром: попадает в сердце, бьёт по карманам и выходит боком! – гыгыкнул избитой пошлостью Джинн. Мне стало обидно за Никогайоса. – Замолкни, бесполый! – не терпящим возражений тоном приказал я потустороннему.

– Хорошо, Коль. Когда?

– Зафтра вечор хачю.

– Слушай, посиди тут ещё пять минут, а? Я мигом!

Я забежал в ординаторскую, набрал номер терапии. Лисёнок оказалась недалеко от телефона.

– Таньк, нас Никогайос хочет завтра в ресторан пригласить!

– Нас – это кого?

– Нас – это всех.

– Вообще всех?

– Ага! Так и сказал. Но тебя в особенности.

– А что за праздник такой?

– Говорит – день рождения. Кукует у меня на стульчике в предбаннике. Ждёт твоего решения.

– Что, правда? На стульчике? Не врёшь?

– Тань, зуб даю! Ну?..

– Что «ну»?

– Ты идёшь? А то он сидит, сопит, мается.

– Ой, ну какие же вы все дураки! – озорно засмеялась Лисёнок. – Скажи ему, пусть слезает со своей жёрдочки. Иду!

Я вернулся в регистратуру.

– Коль, она придёт! И мы тоже!

Никогайос распрямил плечи, сбрасывая видимую невооружённым взглядом гору.

– Спасыба, Мишя!

– Тебе спасибо! Где завтра?

– В «горка», в шест, в сэм, как придьёте…

– Давай, Колян, давай, именинник!

День назавтра оказался ненапряжным, а потому коротким. Часа в четыре я подходил к общаге. Лёшка с Юркой уже были дома, и не одни.

* * *

Десять дней назад в соседнюю пятьдесят первую заселили двух улыбчивых дородных девиц, пищевых технологов, приехавших из какого-то дальнего техникума проходить практику на молокозаводе. Джинни, увидев их, только присвистнул:

– А ещё скажу вам, разлюбезная Катерина Матвеевна, что являетесь вы мне, будто чистая лебедь, будто плывёте себе…34 – но был мной бесцеремонно оборван.

Как раз в тот памятный вечер, когда они впервые появились в общаге, голодный Лёшка шёл из кухни по коридору в пятьдесят вторую с бадьей свежесваренных парящих пельменей. Дверь пятьдесят первой была трагически распахнута. За открытой взывающей о помощи дверью две девицы безуспешно пытались приладить к кровати безнадёжно отвалившееся изголовье.

Лёшка, ни слова не говоря, вошёл. Поставил на стол бадью. Вышел обратно, открыл дверь пятьдесят второй. Махнул Юрке. Опять же, в полной тишине, вдвоём они в пять минут пришпандорили изголовье к кровати – так, что теперь никакая сила при всём желании не смогла бы его оторвать. Для демонстрации надёжности Лёшка улегся на сетку починенного спального агрегата и несколько раз подпрыгнул, ухая по гудящей кровати стопятикилограммовой мускулистой красотой. Встал; взяв бадью со стола, сказал слегка оторопевшим девчонкам:

– К нам пошли. Пельмени есть будем.

– А-га-а… – протянули те на два голоса. Та, что пониже и потоньше, залезла в тумбочку, достала банку вынесенной с молокозавода сметаны. – Будем-будем!

Лёшке с Юркой надоело украдкой окучивать больничных медсестёр. Страсть как хотелось домашнего уюта. И уют пришёл: сам. Романы развивались стремительно.

– Са-а-лавей мой, са-а-лавей, с толсты-ым сись-кам са-а-а-а-ла-а-вей! – тихонько мурлыкал под нос Лёшка, едва завидя Василису. Та же, всецело поддавшись коварному внезапно взросшему средь общажной аскезы чувству, каждый вечер, запыхавшись и немного вспотев, спешила домой. Пухлую руку оттягивала сумочка, полнящаяся то сливками, то сметаной, а то – и недозрелым сыром.

– Хорошо тому живётся, кто с молочницей живёт, молочко он попивает и молочницу… – исходил во мне похабщиной Джинни. Не иначе, завидовал.

Юрастый, на свою беду, оказался деликатным. Он не мог вот так, просто: пельмени – сметана – «ты Рембрандта читала? – в койку!35». Ему надо было поговорить. А с разговорами у Василисиной подруги Эльвиры наблюдались проблемы. Слушать-то она могла что угодно и сколько угодно, а вот ответная речь давалась ей с трудом. Юрка соловьём заливался, рассказывал истории, травил анекдоты. Сам шутил, сам смеялся. Аутичная Эльвира молча замирала, сверля упёртым взглядом одну-единственную точку на Юркином лбу, что совсем не располагало к продолжению банкета. Клубилось это скорбное безобразие в пятьдесят первой – пятьдесят вторая сразу оказалась на постоянной основе оккупирована Лёхусом с Василисой. Меня, понятное дело, в расчёт давно не брали – я сто лет уже как пасся в Конфетиных хоромах; на всякий же резервный случай напротив у Толяна в каморке была свободная койка.

– Рождённый пить ебать не может! – прошёлся по Юркиной беде Джинни. Он и тут не преминул обнажить скабрезную, гнилую, но справедливую сущность.

Видя, как Юрастый мается целибатом с окаменевшей сфинксом Эльвирой, я отловил его в коридоре:

– Слышь, научу, что делать!

– А сам-то откуда знаешь?

– Знаю.

– Ну, допустим. И чего?