Берег ветров. Том 1

Сотни людей, мертвых или тяжело раненных, лежали в лужах собственной крови, а уцелевшие, пригнувшись, убегали во все стороны, прячась от солдатских пуль за стены домов и в прилегающие к рынку улицы, и капитан Миронов, считая свой воинский долг выполненным с честью, подал команду прекратить огонь. Славный боевой отряд с дымящимися дулами винтовок, не обращая никакого внимания на стоны своих жертв, зашагал той же дорогой восвояси. Какое было дело «храброму» капитану до какого-то горбатого дворника с его безвестной дочкой и до других им подобных! Приказ был выполнен, патронов они не пожалели. Такую отвагу начальство ценит: скоро грудь героев украсят новые кресты и медали, а плечи - нашивки и звездочки. И капитан Миронов, шагая в казармы впереди своих молодцов - онежцев и двинцев, - обдумывал слова, исполненные воинского духа, патриотизма и верноподданнических чувств, которыми он отрапортует генералу Воронову о своих боевых успехах.

Еще бы, трехтысячная банда бунтующих чухонцев и социал-демократов разгромлена, в бою с неприятелем ни один из солдат не получил и царапинки. Это должно принести храброму капитану по меньшей мере георгиевский крест и подполковничьи погоны. Как только почта начнет аккуратно работать, он напишет об этом в Петербург своей милой невесте: «Дорогая Надежда! Давно мы не виделись, но тревожные времена…» - и т. д. Как только времена изменятся, и станет поспокойнее, он женится на Надежде и привезет ее в Таллин. Не годится так долго ходить в женихах и жить в разлуке с невестой.

С первым залпом Тийт Раутсик в оцепенении застыл на месте. Лонни куда-то исчезла, люди припали к земле, а при следующих залпах Тийту Раутсику самому пришлось лечь и укрыться от пуль. Но едва залпы перешли в одиночные выстрелы, отцовские чувства Тийта взяли верх над инстинктом самосохранения, он вскочил на ноги и бросился в ту сторону, где в последний раз видел Лонни. Убегавшие от выстрелов люди сталкивались с ним и насильно увлекали за собой. Нет, Лонни среди них не было. Кто-то полз, оставляя за собой кровавый след. Шатаясь, прошла мимо него девушка ростом с Лонни, судорожно прижимая руки к груди, - нет, это не Лонни. Чем ближе продвигался Тийт к фонарному столбу, где так недавно выступала с речью молодая девушка, тем обильнее была кровь. Камни залиты густой кровью, кровью тех, кто умирал, кто уже не мог двигаться, а только взывал о помощи, она алела мутноватыми лужами, застывая в клейкую массу вокруг тел, пораженных первым залпом. И вдруг посреди этого багрового ужаса какой-то странно знакомый синий цвет ударил в глаза Тийту. Он поспешил туда. Край нового синего пальто Лонни был запачкан кровью. Он поднял дочь на руки и старался усадить ее. Тийт часто держал на руках Лонни-малютку, носил и качал ее ночами по очереди с женой, когда Лонни в пятилетнем возрасте простудилась и страдала воспалением среднего уха. Он и тогда еще держал ее на руках и переносил с кровати на кровать, когда Лонни - взрослая уже девушка, - сломала ногу, катаясь на коньках на пруду Шнелли, и ее на извозчике привезли домой

- Лонни, Лонничка, это я, отец! Встань, уже не стреляют! Перевяжем рану!

Но Лонни не двигалась.

- Лонничка! Доченька, доченька! Встань, ну, встань же! Я ведь так не могу тебя перевязать!

Он пытался усадить Лонни, но в ее теле ощущалось что-то неподатливое, чужое, а измазанная кровью и дорожной пылью голова бессильно падала на его плечо.

- Золотко, крошка моя, голубка, не бойся, больше не стреляют!

Но Лонни не слышала.

- Доченька! Дорогая Лонничка! Можешь, можешь выйти замуж за Пеэтера!

Но и этого Лонни больше не слышала.

И тогда Тийта Раутсика сжала ледяная рука смерти. Только что он еще утешал себя последней обманчивой надеждой, стараясь оттолкнуть от своего сознания правду о смерти дочери, хотя уже при первом залпе он инстинктивно почувствовал эту правду. При повторных залпах ужас смерти овладел им, но, увидев распростертое тело Лонни, он всей силой отцовской любви старался отогнать этот ужас. Теперь уже ничего не помогало. Одним рывком он расстегнул Синее пальто Лонни, разорвал платье и пропитавшиеся клейкой кровью лиф и рубашку. Из раны еще сочилась кровь, пуля прошла под левым соском, тело не совсем остыло, но было уже безжизненным. И когда вся жестокая правда, обрушившаяся на Тийта Раутсика, дошла до его сознания, он прижался лицом к трупу, словно хотел отдать свою кровь, тепло своей жизни остывающему телу дочери, а из горла его вырвался странный хрип, будто ему самому пробили пулей грудь или вонзили кинжал в сердце.