Берлинский синдром

Когда на городских деревьях начинают распускаться листья, Клэр закрывает глаза и притворяется спящей. Она дышит протяжно, глубоко и ровно и слушает, как Энди совершает свой утренний ритуал. Вот, почистив зубы, он сплевывает пену в раковину, и к этому времени на плите начинает булькать кофе. Интересно, смотрит ли он на нее, входя и выходя из спальни, подходя к кровати, направляясь в ванную, кухню? Она не осмеливается открыть глаза и проверить. Помешанный на порядке, он консервативен в своих утренних передвижениях, будто ему придется уплатить налог, если рейсов между раковиной и кухонным столом, на котором стоит завтрак, холодильником и ванной будет больше, чем обычно.

Перед самым уходом он приходит в спальню. Она слышит, что он останавливается рядом с кроватью, и чувствует, как простыни сползают вниз, к ее лодыжкам. Прохладный воздух скользит по спине, но она не шевелится, продолжая лежать, уткнувшись в подушку. Опираясь одним коленом на кровать, он кладет ей на плечи ладони, затем ложится на нее, подстраиваясь под ее тело. Его колени упираются ей в спину, бедра мягко прижаты к ее ягодицам. И хотя он намного выше ее, в эти моменты кажется, что они одного роста.

Распластавшись под ним, она чувствует себя более настоящей, чем в любое другое время дня. Она ощущает его по всей длине своего тела, и его тяжесть, его неподвижность успокаивают ее. В таком положении он не может причинить ей боль. Она слышит его дыхание. Интересно, прежние запахи кофе и зубной пасты были реальными или всего лишь воображаемыми предвестниками? Он нежно прикусывает ее за мочку уха. У нее по рукам разбегаются мурашки.

— До вечера, — шепчет он, затем встает, берет с пола портфель и уходит, закрыв за собой дверь.

Она неподвижно лежит на кровати. Когда его вес перестает давить на нее, ей становится легко. В этом смысле каждое утро она сама себе дирижабль.

Выбравшись в конце концов из постели, она включает телевизор. Сильные голоса дикторов, которые кажутся всегда беспристрастными, вызывают у нее ощущение, что сегодняшний день будет особенным. Что-то должно произойти, утверждают они с решительным кивком. Она смотрит на бегущую строку внизу экрана, где показывают новости в сокращенном виде, английские слова машут ей, как старые друзья, а немецкие постепенно становятся знакомыми. Обилие заглавных букв, обычно создающее впечатление, будто на нее кричат, больше не раздражает ее. Из газеты она вырезает отдельные буквы, чтобы составить стихотворную записку о выкупе. Стихотворение о кухонной раковине и сером сужающемся виде из окна квартиры. О бескрайнем участке земли за домом и самой зеленой в мире траве по обеим его сторонам. Когда типографская краска размазывается, и буквы уже не разобрать, она вырезает другие. Ей подходят только заголовки, потому что другой шрифт слишком мал.

Долгими днями она читает эту поэзию вслух. Требуя внимания воображаемых почитателей, с пафосным видом декламирует стихи, на что никогда не решилась бы в присутствии других людей. В Будапеште она провела вечер, слушая стихи в крошечном баре. Ничего не понимая на том языке, она просто позволяла незнакомым звукам дождем проливаться на нее, пока не стала совсем мокрой от музыкальности этого потока. В ее представлении тот вечер не был посвящен произнесенным словам; не было никакого скрытого отчаяния и напоминания аудитории, что поэзия как вид искусства интересна, актуальна, важна. Вместо этого она увидела гордое литературное кабаре: затемненная комната, люди, собравшиеся за совсем небольшими столиками, сидели на стульях из гнутого дерева, курили, пили и барахтались в море слов. И вот теперь она исполняет свои стихи так, будто снова оказалась в том баре, будто никто не понимает ни слова из того, что она говорит, но слушателям все равно, они хотят услышать само звучание и принимают его с восторгом.

Вечером он перебирает листы бумаги с наклеенными буквами, разглаживает их загнутые уголки. Внимательно читает текст, задает вопросы. Сначала она думала, что он шутит, и отвечала кратко и односложно. Ее коробило от акцента, с которым он произносил каждое слово, повторяя каждую строчку. Но она продолжает вырезать буквы, складывать из них строчки, приклеивать на лист и сушить у батареи.

Ей приснилось, что в мире больше не осталось слов. Представители властей подошли к ее двери, постучали и вежливо сообщили, что она больше не сможет вырезать буквы. Газет больше не будет: население слишком расстраивается от плохих новостей, поэтому их перестанут печатать. Ей предлагают переработать свои переработанные стихи, и она так и делает: разрезает их и склеивает, пока буквы на странице не превращаются в призраки преследующих ее воспоминаний об утраченном.

— А мы можем на обратном пути пройти вдоль Стены? — громко спросила Клэр, указывая на разрисованную граффити Стену, протянувшуюся вдоль реки.