Берлинский синдром

И тут он понял, почему эти фотографии напоминают открытки из неопределенного времени: следы пребывания человека были, а самого человека не было видно.

— Здесь нет людей.

— Вот именно! — Она положила вилку и отодвинула тарелку. — Знаешь, сколько пришлось ждать, чтобы сфотографировать некоторые из этих мест?

Он снова принялся просматривать фотографии: в свете его открытия они казались не слишком приятными, будто свидетельствовали о чем-то завершенном, а не просто показывали место, где все еще происходила жизнь.

— Но почему? Ведь люди здесь живут. Пользуются этими зданиями каждый день. Вот что придает им значимость. В противном случае они являются лишь оболочками.

— Не совсем так. Здания обязывают нас поступать определенным образом. И я специально старалась, чтобы люди не попали в кадр и зритель не смог бы очеловечить здания.

— А это где? — Он передал ей фотоаппарат. Снимок выглядел как после фотошопа — величественное здание XIX века, обрамленное черной каймой с вырезанными на ней буквами.

— Дом террора[12] в Будапеште. Музей жертв фашизма и коммунизма. Фотография не для выставки, но довольно интересная, как по-твоему?

Она рассказала, что из крыши здания выступал широкий козырек с выбитыми буквами и от солнечного света, падавшего сквозь эти буквы, на фасаде музея появлялось слово «террор».

— Нацисты и Советы использовали одно и то же здание для пыток и заключения своих врагов. Тебе это не кажется странным? Здания значат больше, чем мы обычно предполагаем.

— Они и здесь есть, — заметил он. — Бывшие офисы Штази [13], тюрьма в Хоэншёнхаузене — все это теперь мемориалы.

— В зданиях мне нравится то, что они символы цивилизации. Если они стоят, значит все хорошо, а если уничтожены, это конец. Разрушение зданий является способом стереть историю, поэтому здания, которых люди боялись на определенном этапе истории, превращаются в здания, которые люди посещают, чтобы встретиться лицом к лицу со своими страхами. Тебе приходилось бывать в тюрьме?

Он покачал головой. Ему и в голову никогда не приходило поехать в Хоэншёнхаузен. То был другой мир, другое время. Та тюрьма не имела к нему отношения. Глядя на него, Клэр хмурилась. Он разочаровал ее.

— А знаешь, что самое интересное? Похоже, они есть в каждом городе бывшего Восточного блока. Музеи террора, оккупации, геноцида, депортации. И часто находятся в том же здании, где располагались офисы КГБ. Даже когда люди уходят, здания остаются. Печально, что такие места существуют, но они необходимы, ты согласен? Люди должны знать о них?

В звучании ее голоса он слышал настойчивость, чувство собственности, и что-то заставляло его нервничать.

— Разве тебя не волнует, что ты не имеешь отношения к этой истории? — Это была не ее история. — Можно устраивать фотовыставки, набрать фотографий на целую Kнигy, но это не твоя история, тебя там не было…

Он смотрел, как по ее лицу расползается боль. Именно этого он и добивался. Она ему будто лекцию читала, вот что заставляло его нервничать… Да откуда ей знать, на что это похоже. Она же ничего не знает о нем.

— Энди, я не пытаюсь присвоить историю. Просто делаю фотографии и выкладываю их для всех. И мне не хочется навязывать другим свое мнение… надеюсь, что не хочется.

— Клэр, сами по себе здания ничего не расскажут тебе. Внутри них были люди, которые и должны отвечать за все содеянное. И те люди творили такое, чего обычно не принято делать. Тебе никогда не узнать, каково это было.

Она пожала плечами.

— Люди могут ужасно поступать друг с другом. И мы снова все повторим, в тех же самых зданиях. Скорее всего, мне просто хочется, чтобы здания рассказали свою историю, вот и все.

Сосредоточенно глядя на экран, он прокручивал снимки дальше.

— Здесь нет твоих фотографий.

Он поднял фотоаппарат, навел на нее объектив и нажал кнопку. Он поймал ее за секунду до того, как она улыбнулась, будто ее лицо ожидало команды изобразить счастье.

— Почему у тебя нет татуировок? — задает он вопрос. Они лежат в постели, и он водит пальцами по ее спине, удивляясь, какая нежная у нее кожа, такая бело-розовая. Нет, даже не розовая, а скорее бежевая. Снова не то: она какая-то другая, белая поверх розовой. Ее кожа жадно впитывает в себя красную пульсирующую влагу из того, что находится под ней. Белая с румянцем, как у свиной туши, висящей на крюке у мясника. Он представляет флуоресцирующее розовое клеймо, которым она помечена, и на нем указано, сколько она весит и сколько стоит.

— Потому что татуировки есть у всех остальных.

— А если все говорят, что небо голубое, ты скажешь, что оно красное?

Она хмурится, глядя на него, и поджимает губы.

— Со временем татуировки тускнеют и расплываются, превращаясь в размытые пятна, — отвечает она, не желая огрызаться. — А у тебя почему их нет?

Он не отрывает взгляда от своей руки, поглаживающей ее спину. Когда он раздвигает пальцы, его рука может покрыть совсем немного поверхности ее кожи. Можно обвести пальцы и сделать татуировку отпечатка его руки у нее на спине, и всякий раз, когда она будет раздеваться, чтобы принять душ, он помашет ей в зеркале.