Берлинский синдром

— «Все счастливые семьи похожи…» — произносит он. Его рука касается ее, словно хочет погладить по щеке, и на его лице появляется выражение понимания.

Неужели он думает, что эти слова применимы к ним? Да кто он такой, черт возьми? Ее желудок подпрыгивает, и она следует за ним с дивана, бросая книгу на пол.

— Энди, там любовь! — Она указывает на книгу. — Не здесь. И я не персонаж. Меня нельзя заставить быть такой, какой ты хочешь. Просто отпусти меня!

Она поворачивается к нему лицом, а он сидит на диване, поджав одну ногу под себя и отдернув руку, будто обжегся.

— Клэр, я хочу, чтобы ты была счастлива.

— Я счастлива!. — Эту фразу никогда не произносят вслух, и в наступившей тишине ей приходит мысль, что вот оно: он отпустит ее. Но он молчит, и она продолжает, чтобы заполнить тишину. — Я была счастлива. Энди, я не хочу находиться здесь. Неужели ты не понимаешь? — В конце фразы ее голос срывается: она никогда не была в таком отчаянии. Но он не понимает. Просто понятия не имеет.

Он встает с дивана и пожимает плечами:

— Клэр, ты пришла сюда сама. Могла бы уехать уже не один раз, и все же осталась. Мы были счастливы вместе. И мы будем так же счастливы.

Жаль, что у нее нет ничего, что можно было бы швырнуть в него. Она набрасывается на него и барабанит кулаками по его груди. Боль пронзает ее поврежденную руку. Ей хочется причинять ему боль, хочется бить его до тех пор, пока он не превратится в ничто.

— Энди, просто отпусти меня! Отпусти меня!

Он хватает ее за руки, пытается отвернуть от себя, а она тянется к его лицу, желая уничтожить этот рот, эти глаза. Когда его пальцы сжимают ее руки, она отскакивает: прикосновение его рук невыносимо.

— Не прикасайся ко мне! — Она в упор смотрит на него.

Ее грудь тяжело вздымается.

— Клэр…

Но она обрывает его, размахивая забинтованной рукой, как талисманом, предупреждая, чтобы он отошел.

— Не смей произносить мое имя! Ничего не говори мне. Энди, я ненавижу тебя за вот это. Ты мне противен.

При этих словах его лицо становится каким-то скомканным, руки безвольно опускаются, словно они и не руки вовсе, а канаты. Она выбегает из комнаты, но деваться некуда. Она злится на свою реакцию; она вернулась на исходную позицию и чувствует, что пропустила поворот. Она не хочет, чтобы он заставлял ее чувствовать себя так, не хочет, чтобы он заставлял ее чувствовать вообще что-либо. Она стоит в коридоре, желая броситься на стены, сломать что-нибудь, закричать, но все, что она может сделать, — это шагнуть в ванную, хлопнув дверью. Она опускается на пол, и хочет разрыдаться, но слезы не приходят.

Он открывает книгу на титульном листе — она даже не видела надпись: «Любимой Клэр за романтику! Навечно твой Энди». Почему она не понимает, что он желает для нее только самого лучшего? Читая посвящение сейчас, он осознает, как глупо и неуместно оно звучит, и, вырвав страницу из книги, комкает ее в руке. Что же он натворил?

Он слышит, как она плачет в ванной. Его грудь сжимается, он запирает за собой дверь и бежит вниз по лестнице. Во дворе он жадно дышит, освобождаясь от ее сигаретного дыма, который постоянно висит в воздухе дома. Она его ненавидит. Как же все это случилось?

Он ходит по улицам, стараясь поспевать за своими мыслями. Он должен был отпустить ее, это была глупая затея; о чем он только думал? Но если он отпустит ее, то не сможет ничего исправить. Она будет потеряна для него, и он останется без нее. Она так явно одинока в этом мире. Он нужен ей. Она не оставила ему выхода.

Он думает о Петере и Яне, как они спорят и подкалывают друг друга. Вспоминает Ульрику: в какое отчаяние она ввергала его, когда уходила по утрам, как он по полчаса просиживал в ванной с включенным душем, в надежде, что к тому времени, когда он выйдет, она уже уйдет. Когда их отношения наконец закончились, он собрал ее вещи, сложил в спортивную сумку ее одежду, а в коробки, позаимствованные в бакалейной лавке напротив, книги. Радуясь возможности чем-нибудь заняться, он ходил по комнатам, снимал все, что принадлежало ей, и укладывал в чемодан их общие воспоминания — необходимые совместные фотографии с отдыха, подарки, которыми она его задаривала. Когда она вернулась, медленно поднявшись по лестнице, аккуратно упакованные вещи стояли в прихожей, а он с пивом удалился на диван. Он слышал, как открылась дверь, и ждал появления Ульрики.

Вспомнилось, как до него долетали низкий гул голосов, шарканье поднимаемых коробок, шаги на лестнице. Он думал, что она отнесет все вещи в машину, а когда закончит, зайдет попрощаться в последний раз. Все-таки он предоставил ей жилье, позволял жить в собственном ритме. Только когда дверь закрылась во второй раз, до него дошло, что она уходит; скорее всего, она не знала, что он ждет ее в гостиной. Он выбежал на лестничную площадку и услышал, как она спускается вниз.

— Ульрика?

Его крик даже не удостоился эха. Улетел в глубину лестничных пролетов, где, должно быть, все-таки достиг ее ушей, потому что она остановилась.

— Ульрика? Разве мы не попрощаемся?