Берлинский синдром

Дешевое вино Роузмаунт. Оно вызывает воспоминания о домашних вечеринках на задних дворах Брунсвика: люди толпятся вокруг костров, горящих в барабанах сломанных стиральных машин, а у самой ограды приветливо шумят лимонные деревья; все потягивают из пластиковых стаканчиков Шираз, в воздухе разносится запах от горящих эвкалиптовых поленьев.

— Нашел в супермаркете. Не в «Альди», а в другом. Который сразу за рекой, ну, ты знаешь.

Она пристально смотрит на него. Удерживает его взгляд, пока он не отворачивается: до него доходит, что он сказал. Она и понятия не имеет, где находятся супермаркеты. Прокол.

— Ну, все равно, ты говорила, что тебе нравится Шираз, вот я и подумал, возьму пару бутылок. Хочешь, закажем пиццу?

Он забирает у нее бутылку и ставит на стол. Наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку, и тело, которое больше ей не принадлежит, не сопротивляется. А ее якобы сознание позволяет ей почувствовать радость, потому что он дома, принес вино, которое напоминает ей о Мельбурне и о той, другой жизни.

Он падает на диван рядом с ней, его куртка пахнет вы хлопными газами, и она вдыхает этот запах. Она хочет на улицу. И в то же время хочет оставаться здесь.

Она отстраняется от него и встает с дивана.

— Я принесу штопор.

Она не думала, что запомнит этот вкус так хорошо. Он тяжелее, чем у чилийских вин. Вероятно, это не самый подходящий винный термин, но это первое прилагательное, которое приходит на ум. Не фруктовый, не пряный. Тяжелый.

— Ну и как прошел твой день? — Ее вопрос звучит нелепо, словно она играет на провинциальной сцене.

— Нормально, только тянулся долго. Сидел на экзамене в двух моих классах, поэтому день был очень спокойный.

— Вполне логично.

Она делает еще глоток вина, пытаясь представить Энди, стоящего перед классом подростков, и все их внимание приковано к нему. Она завидует его ученикам, они понимают мельчайшие оттенки разговора, этого можно достигнуть, только когда люди говорят на родном языке. Теперь его английский уже не такой высокопарный, как раньше. Наверное, потому, что он чувствует себя с ней более комфортно. Она подозревает, что изначально он притворялся, что его речь на английском не такая беглая, чтобы не спугнуть ее. Но все равно она чувствует, что он не может расслабиться, когда говорит с ней. Подбирает слова. Ей становится не по себе, будто он подвергает цензуре свои мысли.

— А у тебя как? — спрашивает он. — Что ты сегодня делала?

Она стоит, глядя во двор, с головой погрузившись в открывшуюся перед ней панораму, будто никогда раньше не видела ее. Во дворе никогда ничего не происходит. В квартире никогда ничего не происходит. И так все время, день за днем, день за днем. Но она все равно смотрит в окно, словно там есть на что смотреть, надеется на перемены.

Телевизионная башня, добродушная, как истинный персонаж доктора Сьюза[25], наблюдает за тем, как она смотрит в окно, появляясь в поле зрения в любом направлении взгляда. Раньше ее беспокоило и ожидание, и бездействие, но теперь, когда она знает, что ее мысли где-то далеко, а время растяжимо, она потеряла всякое ощущение срочности.

— Клэр?

Она не хочет отвечать на его вопрос, разрывать этот мир своей правдой. Но ей не хочется и лгать. И она рассказывает ему, что делала настоящая она, а не та, что целыми днями передвигает цветочный горшок и вырезает буквы из газетных заголовков. Что она стала бы делать, если бы выбралась из этой передряги.

— Ты же знаешь, как обычно. — Она поворачивается к нему лицом и прислоняется к подоконнику. — Была в городе, кое-что купила. Заскочила в библиотеку, потом с подружкой посидели за чашечкой кофе. Затем прошлись по парку, хотя уже подмораживает. — Она смотрит ему прямо в глаза, не посмеет ли он усомниться в ее рассказе. — А потом, решив, что у меня еще есть несколько часов до твоего возвращения, я начала работать над новой серией фотографий, для которых применяется замедленная съемка.

Он ничего не говорит, и они пристально смотрят друг на друга, пока время — такое неуловимое для нее, так ловко нанятое им — не вырывается снова на свободу и не устремляется вперед.

— Ну, Клэр. — Эта широкая, обезоруживающая улыбка.

Теперь она понимает, насколько правдиво это описание. Его улыбка заставляет ее поставить пистолет на предохранитель, и она чувствует, как неиспользованные пули падают к ее ногам.

— Ты же понимаешь, это — как оно должно быть.

Взгляд его широко распахнутых глаз совершенно невинный.

Она отворачивается и смотрит на его отражение в окне. Оно поднимает руку в тосте. Не улыбается, ни на чем не сосредоточивается. Оно идет к ней, ловит ее взгляд, ее мысли и снова становится Энди.

— Ну же, детка. Давай порадуемся хорошему вину.

А почему бы и нет? Где бы она предпочла быть, если не с мужчиной, который хочет ее так сильно, что никогда не отпустит? Иногда ей кажется, что это сон. И как бы нелепо и банально это не звучало, она успевает отмахнуться от слова «кошмар», прежде чем оно застревает у нее в голове.