Берлинский синдром

— Я слышала, что ты отпираешь входную дверь. Подумала, ты собираешься отпустить меня. — Она делает глубокий вдох. — Думала, это и есть мой подарок.

Он не знает, что сказать, ему и в голову не приходило, что все может так обернуться. Просто лестничная площадка — лучшее место, чтобы спрятать подарок: туда она точно не пойдет.

— Нет, подарок другой. Вот он. — Он кивает на чемодан, который держит в руках. Она по-прежнему ничего не говорит, и он подносит чемодан и ставит на пол перед ней. В ее руку он вкладывает связку крошечных ключей. — Поздравляю с Рождеством!

Они оба смотрят на красный чемодан. Его бока потрепаны, углы ободраны. Она смотрит на ключи, затем на него. Он нетерпеливо выхватывает у нее ключи, наклоняется и вставляет один из них в замок чемодана. Первая защелка открывается, и он нажимает на вторую, а затем поднимает крышку. Внутри уютно устроился аккордеон: в глубине его мраморно-красного корпуса мерцает свет, а клавиатура перламутрово сверкает, как внутренняя поверхность ракушки.

Она издает тихий звук — то ли смешок, то ли вздох, но ему не хочется уточнять.

— По-видимому, на нем нетрудно научиться играть, и у меня есть несколько книг, есть несколько разных вариантов игры, и ты можешь попробовать все и посмотреть, что тебе подойдет. — Слова наскакивают друг на друга, когда он говорит.

Он выпрямляется и отступает на шаг.

Она присаживается на корточки, проводит пальцами по сетке, по ромбовидной эмблеме, отпечатанной на закрытых мехах:

— Энди, он прекрасен.

Он стоит затаив дыхание. Она придвигается ближе и достает аккордеон из футляра. Он протягивает руку, чтобы помочь ей просунуть голову под кожаный ремень, и она не возражает. Затем он снова отступает в сторону.

Аккордеон он нашел на блошином рынке несколько недель назад и раз за разом возвращался туда, где продавался этот инструмент, стараясь не показывать свою заинтересованность, чтобы женщина-продавец не отказалась торговаться. Его безысходность, похоже, была написана у него на лице, потому что в итоге он заплатил больше, чем аккордеон стоил. Но инструмент был так прекрасен, а его назначение и рабочее состояние столь очевидны, что он покорял с первого взгляда.

Клэр расстегивает кожаный ремешок, который удерживает мех в сложенном виде, и аккордеон со вздохом раскрывается. Осторожно нажимая на клавиши, она разводит мех, и в квартиру просачивается хриплая нота.

— Ой, Энди, так забавно. Он совсем как живой. А звук такой, будто храпит!

Она сводит и разводит мехи, аккордеон фальшивит, но как-то по-доброму.

— Жаль, что мой храп не такой музыкальный.

Он доволен, что аккордеон ей нравится, и рад, что он все сделал как надо. Мать часто играла на аккордеоне. Выдавливала из него детские песенки и народные мелодии, а отец смотрел на нее ошеломленно. Инструмент всегда очаровывал Энди, но когда он пытался играть, руки уставали так быстро, что мать сама начинала вести мех, подсказывая ему, на какие клавиши нажимать, чтобы он все-таки умудрился выжать мелодию.

Клэр не может извлечь из него ничего узнаваемого, но ей, похоже, все равно.

— Да это же настоящий зверюга, Энди! — Она расхаживает по комнате, извлекая из аккордеона разные ноты, и смеется над своим неумением. — Но такой забавный. Спасибо!

И когда она тянется к нему, чтобы поцеловать, аккордеон встает между ними, впиваясь ему в ребра. Это все равно что обнимать свою мать.

Она привыкла ждать. Изучая фотографию, она научилась искусно настраивать освещение, перенаправлять блики. Превращать одно время суток в другое. Когда она только начинала фотографировать здания, все было по-другому, потому что здания хотели, чтобы их заливал солнечный свет. И ей нередко приходилось ждать, пока появится солнце или, наоборот, исчезнет. Пока облака не сделают небо более светлым или более темным. Пока не появится контраст — тяжесть в воздухе. Она ждала, когда в сумерках в зданиях зажгутся огни, открывая все, что находится внутри.

И вот теперь она снова ждет — пытается перечислить мельчайшие изменения, отличающие один день от другого. Поскольку ей больше не на что тратить свое время, она обналичивает его. Когда-то она многое отдала бы за это время! Она самозабвенно выстраивает минуты и часы, и в результате выясняется, что есть два временных периода — когда Энди дома и когда его дома нет. Нет никакого движения. Время больше не проходит, оно просто переходит из одного настоящего в другое. Она чувствует себя виноватой. Ее всегда учили, что время драгоценно, его нельзя тратить впустую и нельзя копить. Ему все должны уделять внимание, и от него нельзя убежать. Оно ни к кому не благоволит и никому не мстит. А теперь все эти истины иссякли.